Секрет мудрости

на какие такие искусства был не мастер.

- Поживешь вдали от дома -- всему научишься, -- смущенно сказал

Том.

Старик закрыл глаза и допил свой стакан.

- Тебе что, нехорошо, дедушка?

- Меня скрутит среди ночи, - сказал старик. -- Пожалуй, еще

вскочу с постели и заору как бешеный. А сейчас так только,

малость в животе, да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.

И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и

лег сам, и долго спустя оба уснули.

Часа в два ночи старик внезапно проснулся. Он всматривался в

темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по

стенам, мягкие кресла, лампу и коврики -- все, что смастерил

Фрэнк, -- и сел на постели. Сжал кулаки. Потом встал, наспех

оделся и, шатаясь, кинулся к двери.

Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл глаза. За стеной во тьме

слышался голос - кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям,

богохульствовал, во все горло выкрикивал проклятия, и под конец

обрушился град ударов, диких, неистовых, будто на стену или на

злейшего врага.

А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в

дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с

себя насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, -- на миг

вспыхнуло пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала.

Старик отыскал брошенный Томом халат, накинул на плечи. Потом

протянул руки к меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в

крови.

- Черт, черт, черт. Вот так! Старик налил себе виски и залпом

выпил. Сощурился на Тома, на картины по стенам, опять поглядел на

Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго спустя Том сделал

вид, будто просыпается.

- Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.

- Отдохну, когда кончу пить. И думать!

- О чем думать, дед?

Старик сидел в сумраке, держа обеими руками стакан, угольки в

камине источали последний призрачный свет.

- Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго.

И как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты,

и это было отлично. И как твой отец помер, а ты был совсем кроха,

и как круто пришлось твоей матери, скудное, голодное и холодное

это было житье в суровом Дублине, и, пожалуй, мать уж чересчур

над тобой тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись

мы только раз в месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли

вертятся у старика в голове все ночи напролет. Я думал про то,

как ты родился, Том, это был счастливый день. А теперь вот гляжу

на тебя здесь. Так-то.

Старик допил виски.

- Дед, -- сказал наконец Том, будто малый ребенок, что ждет

наказания и прощения за еще не названный грех, -- я тебя огорчил?

- Нет, -- сказал старик. И прибавил: -- Но каково тебе придется в

жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо... вот что

мне спать не давало.

Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза

и наконец сказал, будто прочитал его мысли:

- Я счастлив, дедушка.

Старик наклонился к нему.

- Правда счастлив, малыш?

- Как никогда в жизни.

- Вон что? -- в полутьме старик вгляделся в лицо юноши. -- Да,

вижу. Но надолго ли твое счастье, Том?

- А разве бывает счастье надолго, дедушка? Ведь все на свете

проходит, правда?

- Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!

- Нет, не так. Ведь не все время было одинаково. Первые годы

одно, а потом уже другое.

- Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо.

- Да, твоя правда. У каждого из нас две, нет, три, нет, четыре

жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о

них не проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них

одна совсем особенная. Помню, один раз...

Старик запнулся и умолк.

- Что один раз, дед?

Взгляд старика устремился в дальнюю даль минувшего. Теперь он

обращался не к этой комнате, не к Тому, ни с кем он не говорил.

Кажется, даже не с самим собой.

- О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только вошел

в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я

побежал по берегу Голуэя обратно к той неделе...

На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать

мне сравнялось! Еще при королеве Виктории, жили мы в сложенной из

торфа халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек

летний был такой ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь -- это

ненадолго.

И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге прикатил

цыганский фургон, и стали эти черные-пречерные цыгане табором на

берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот

парнишка, и вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно,

что ему скучно одному, а я тут тоже один, делать мне нечего, я и

рад бы новому человеку.

Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый раз,

не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он...

Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди. Надо сперва

рассказать, что было еще того прежде.

Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали уродцев и

карликов, и страхолюдных лилипутиков, и жирных-прежирных женщин,

и тощих мужчин, что твои скелеты. А перед последним чудом и вовсе

толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся -

какое пугало напоследок покажут? И вижу... Сидит девочка,