Секрет мудрости

малышка, годиков шесть, уж такая беленькая, такая хорошенькая,

щечки нежные, глаза голубые, кудряшки золотые, и такая тихая,

спокойная, что после всех тех калек глядишь -- не оторвешься.

Весь народ хлынул к ней, чтоб исцелиться. Потому как там был

больной зверинец, и только эта малютка -- милый, славный доктор

-- возвращала жизнь.

Ну и вот, та девулька при цирке оказалась таким же чудом

нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что

твой жеребенок.

Он был не черный, как его отец с матерью.

Волосы -- золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он был

точно из бронзы литой. Невозможная штука, но казалось, что этот

двенадцатилетний паренек, как и я сам, только нынче родился на

свет, такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза

блестят, будто у зверька, что носится по всем на свете

побережьям.

Он остановился как вкопанный, и сперва мне ничего не сказал,

просто засмеялся. И по смеху понятно было -- это он рад, что

живет. Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно он

радовался. Он протянул коричневую руку. Я замешкался. Он

нетерпеливо схватил меня за руку.

Бог ты мои, сколько лет прошло, а я помню, что мы сказали Друг

другу!

- Чудно, правда?

Я не спросил, что чудно? Я и сам знал. Он сказал, он Джо. Я

сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и весь

мир для нас -- отличная, небывалая шутка.

Поглядел он на меня огромными круглыми светлокарими глазищами и

засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он жевал

сено! Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг

закружилась голова. Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался,

подумал -- ух ты, вроде я пьяный, а отчего? Мне уже случалось

отведать глоток из отцовской бутылки, но чтоб от этого? Оттого,

что незнакомый паренек жевал сладкий клевер? Нет, не может быть!

А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит:

- У нас не очень-то много времени.

- Не очень много? -- спрашиваю.

- Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно?

От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом.

Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он

меня по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только

попятился. Рот раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю:

- А почему это времени мало?

- Вот потому, -- говорит Джо. -- Мы тут пробудем только шесть

дней, от силы семь, а потом поедем дальше, по всей Ирландии.

- Шесть дней? Да это все равно что ничего! -- возмутился я и сам

на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут

один на берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а

я уже горевал о конце.

- День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, -- сказал Джо. -

Мне надо жить очень быстро, Тим. У меня не бывает друзей надолго.

Только то, что запомню. И я, куда ни приеду, говорю новым

друзьям: скорей, давай сделаем то, сделаем это, пускай случится

побольше всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду,

а я - тебя, и мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали.

Догоняй!

Джо осалил меня и побежал.

Я бежал за ним и смеялся -- ведь глупо, бегу со всех ног догонять

мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно, добрую

милю мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только он

дал себя поймать. Я думал - поколочу его, чего это он заставил

меня так далеко бежать зря, неизвестно зачем! Но когда мы

повалились наземь и я положил его на обе лопатки, он только

дохнул разок мне в лицо -- и я сел и таращу на него глаза, будто

схватился мокрыми руками за голый электрический провод. А он

захохотал.

- Ого, Тим, -- говорит, -- мы с тобой будем настоящие друзья.

Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами унылое, холодное

ненастье? Так вот, всю ту неделю, когда мне сравнялось

двенадцать, было лето -- каждый день из тех семи, про которые Джо

сказал, что это весь срок и после никаких дней не будет. Мы

бродили по берегу, только и всего, очень просто: бродили по

берегу, строили замки из песка, а то взбирались на холмы и

сражались там среди древних курганов. Нашли старинную круглую

башню и перекликались -- один сверху, другой от подножья. Но

больше просто бродили, обняв друг друга за плечи, точно родились

такими вот сплетенными двойняшками и нас не разделили ни ножом,

ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему в лад. Мы

болтали на прибрежном песке до поздней ночи, пока родители не

приходили нас искать. Меня заманивали домой, и я укладывался

спать рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали и смеялись,

ей-богу, смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять

бежали на волю и носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без

сил и уж до того хорошо и весело, зажмуримся, вцепимся друг в

дружку и хохочем-заливаемся, смеха не удержать, так и рвется из

глотки, будто выскакивают из речки, гоняются друг за дружкой

серебряные форели. Ей-богу, я купался в его смехе, а он в моем,

под конец, бывало, совсем ослабнем, выдохнемся, будто это нас

любовь измучила и оставила без сил. Запыхаемся, как щенята жарким

летом, уже и смеяться нет мочи, и ко сну клонит от полноты

дружбы. И всю ту неделю дни стояли голубые и золотые, ни облачка,