Секретарь

— Алексей, ты устроился на работу? Не молчи. Не отнекивайся. Ты понимаешь, что я не могу тянуть вас с Динкой одна? Я и так как белка в колесе. Хоть какое-то уважение у тебя должно быть. Я не железная, в конце концов. Не станет меня, ты сможешь о себе позаботиться? А о сестре? От твоего молчания деньги из воздуха не появятся. Не молчи! Стыдно? Хватит из меня соки пить! Хватит!

В конце она уже кричала. Проступившие, резко обозначившиеся морщины жутко её старили, делали беспомощной и бессильной, жалкой. Мазок помады только усиливал это ощущение.

— Мам… — Лёшка подступил.

— Да.

Голос у мамы потух, словно предыдущие слова лишили её жизни. Лёшка так и не решился обнять её, слишком остро было выставлено плечо, слишком глубоко от него она отвернулась.

— Что вы как сговорились? Я же всё понял. Я исправлюсь.

— Исправишься? — спросила мама, опустившись на кровать рядом с Динкой. — Мы тебе не верим. Но иди, иди, ты же мир спасаешь, так спасай.

— И пойду! — в свою очередь обиделся Лёшка.

— Иди.

— А вы?

— Обойдёмся.

— Что, получается, я вам не нужен?

— Не-а, — сказала Динка.

— Не нужен, — сказал Ромка. — Компьютер освободится.

— Ты же гордый! — ухмыльнулся отец.

— Уходи, — сказала мама.

— Ну и ладно.

Лёшка повернулся.

Тьма была тут как тут, стояла стеной от пола до потолка, ждала. Глухая, беспросветная. Даже дыра, из которой он выполз, присутствовала на уровне груди. И чёрной земли насыпалось с горкой.

Лёшка почувствовал, как злость и обида поднимаются к горлу, как горечь выступает на губах. Сказать бы им всем! Он тоже так может! Уходите. Проваливайте. Знать вас не хочу. Я один не проживу? Проживу! Гоните меня? Так проща…

Лёшка замер, глядя во тьму.

Это не правильно, вдруг подумал он. Это цог. Нет здесь мамы, нет отца, нет сестры с братом. Есть только память моя, мысли мои, вина моя, страхи. Цогу просто нужно, чтобы я никогда не выбрался из ойме, вот и всё.

И что делать?

Лёшка отступил от стены, которая качнулась к нему, словно хотела быть ближе. Развернулся. Что я чувствую по-настоящему? Он посмотрел на маму с Динкой, на отца с Ромкой. Те молчали. Лица их застыли в странных, одинаковых усмешках.

Цогу нужно…

Вот, понял Лёшка. Цогу необходимо, чтобы он вернулся во тьму. И блуждал в ней, пока не сдох. Значит, и семью он покажет так, чтобы от неё стало тошно. Другое дело, что и маме, и Динке, и Ромке есть за что ненавидеть Лёшку, есть. Это правда. И цог её вывернул, достал, сунул под нос — кушай.

Но ведь…

Лёшка выдохнул. Эта правда — не вся правда. И даже не совсем правда. Потому что правда… Он улыбнулся и шагнул семье навстречу.

— Мама, папа…

Словно испугавшись, кровати откатились от него прочь. Не два шага до них стало, а все двести. Родные люди превратились в точки. Комнатное пространство раздвинулось, растеряло углы и стены, где-то в вышине небом забелел потолок.

— Динка…

Лёшка зашагал вперёд, убыстряясь с каждой секундой, затем уже побежал в надежде догнать ускользающую семью. Комната всё проваливалась вглубь, всё отступала, отмеряла золотистые слои, в растянувшееся окно лился бесконечный солнечный свет, а справа и слева, завиваясь, вихрясь, торопилась тьма. Кровати, как корабли, стремительно уплывали к горизонту, в перспективу, и, казалось, догнать их совершенно невозможно.

— Мама…

Лёшка собрал все свои силы и врезал так, как, наверное, никогда не бегал в своей жизни. Воздух тут же сделался плотным, колким. Мир утратил всякую чёткость. С каждым пружинистым толчком в икрах в голос пела будущая боль. Лёгкие обжигало, сердце колотилось не в груди, в горле. Ещё немного — и можно упасть и не подняться.

— Я всё равно люблю вас! — задыхаясь, крикнул Лёшка.

Правая нога вдруг проскочила на чём-то скользком.

— Слышите? — заваливаясь, прохрипел Лёшка. — Всё равно люблю!

И комната застыла, а потом принялась облезать углами, как застарелая краска с забора, как отсыревшие обои со стены. Из-под неё выглянули маты, проломленный пол, комки поролона, полукружье окна. Мгновение — и зал распахнулся перед Лёшкой весь и принял его в себя.

Фигура цога белела в каком-то полуметре.

Подхватив первый попавшийся предмет с пола, Лёшка врезал им по цогу. Весь страх свой вложил, всю ненависть. Ледяная, похожая на сутулую человеческую фигуру, медлительная тварь раньше, наверное, никогда не получала гантелей.

— Съел?

Удар оказался фатальным.

Семикилограммовая гантель напрочь снесла цогу голову, которая, грохнувшись Лёшке под ноги, брызнула мелкими осколками, треснула и откатилась в сторону. Щёлочки глаз, едва прочерченная щель рта, бугорок носа казались работой не самого мастеровитого резчика. В скупых чертах, наверное, можно было разглядеть что-то человеческое, но Лёшка, пожалуй, поспорил бы. К тому же от цога несло совсем нечеловеческим холодом.