Секретики

– Стесняюсь, – прошептал я сквозь зубы, так, чтобы она не услышала, кое-как закончил свое дело и бочком, за ее спиной, выскользнул из туалета, молясь, чтобы никто меня не увидел. Встал у ближайшего окна, уши горели, словно их ошпарили. В туалет заскочили Зурик с Дёмой, потом Ванька и кто-то еще. “Тетенька” отстирала тряпку и вышла, направляясь к классу, а я отвернулся к окну, словно ее не заметил. Тут появились Зурик с Дёмой и предложили сыграть в фантики. У меня было с собой только два – от “Белочки” и от шоколадки “Красный Октябрь”, он был удачливый и исправно пополнял мои запасы. Мы принялись играть и играли, пока не прозвенел звонок на урок.

“Тетенькой” она была еще два месяца. Весь класс надо мной потешался, но я ничего не мог поделать, ее имя и отчество не держались в голове. Анна Корниловна всё так же закатывала глаза и заводила свое: “Что та-коэ, Алешковский?”

И вот однажды посреди урока она задержала взгляд на чем-то, увиденном в окне, замолчала и вдруг, будто очнувшись, стала рассказывать:

– В войну я оставалась здесь, в Москве. Я была молодая, работала на заводе, а вечерами училась в институте. Все комсомольцы района днем разбирали сараи и заборы, чтобы предотвратить пожары, а по ночам дежурили на крышах. Нам выдавали большие черные щипцы, чтобы ими хватать зажигательные бомбы. Однажды сидим мы за трубой и слышим, как летят фашистские самолеты. В небе рыщут прожекторы, пулеметы строчат трассирующими пулями. Страшно. Одна бомба упала на крышу и пробила ее совсем недалеко от нас. Мой напарник кричит: “Аня, бомба!” Я скорее через окошко на чердак. А она шипит и горит синим пламенем, и дым от нее такой ядовитый. На чердаках мы заранее рассыпали песок, носили ведрами по лестнице, и не зря – бомба упала в песок, и ничего не загорелось. Я схватила ее щипцами и сунула в бочку с водой. Там были расставлены специальные бочки, в каждой чердачной секции по одной. Потом нам старший сказал, что на некоторых бомбах устанавливались специальные гранатки – когда она прогорит, они взрывались. Но нам повезло, на нашей гранатки не оказалось. Мне дали потом медаль “За оборону Москвы”!

Мы сидели и смотрели на нее открыв рты, представить не могли, что она воевала. Витька Пирожков спросил: “А вы много бомб погасили, Анна Корниловна?”

– Только одну, – сказала она.

Несколько дней перед сном я представлял себе, как сижу темной ночью на крыше нашего десятиэтажного дома, высоко-высоко, а в небе летят фашистские самолеты и кидают бомбы. У меня в руках щипцы, большие, тяжеленные, рядом – огромная бочка с водой. И вот падает бомба, плюется огненными брызгами, а я бросаю ее в бочку, как прогоревший бенгальский огонь, который надо сунуть в банку с водой. Раскаленная алая палочка зашипит, почернеет, и над водой поднимется парок. Тогда палочку можно спокойно трогать рукой, она уже чуть теплая и неопасная.

2

Каждый день мне выдавали по пятнадцать копеек. Коржик с чаем стоил десять, так что на второй день можно было купить уже два коржика. Такие коржики продаются до сих пор – песочное тесто, сеточка на слегка подрумяненной корке и специфический бледно-желтый цвет, словно настоящий желтый должен был проступить, но не успел. Они были приторно сладкие, и в тесте часто попадались комки соды, так что, откусив кусок, приходилось тут же запивать его сладким чаем, иначе привкус соды перебивал всё удовольствие. Но мы их всё равно любили и на большой перемене неслись в столовую, чтобы успеть купить коржик с чаем. Кое-кто, правда, покупал облитую глазурью ромовую бабу за девятнадцать копеек, но мне она не очень нравились, да и съесть ее, не перепачкав руки, никогда не получалось, так что я исходил из принципа “два коржика лучше одной ромовой бабы”. На кино или необходимые покупки приходилось просить деньги отдельно. Жили мы небогато, мама получала девяносто рублей в месяц, папа чуть больше ста, так что часто у меня в кармане лежал один несчастный пятнарик, но у нас в классе лишь единицы приносили в школу больше.