Секретики

Зато мы с задором распевали другой радиохит – песню “Товарищ”. Ее слова крепко застряли в моей памяти. Про что там поется, я никогда не понимал, хотя начиналась песня именно с объяснения: “Я песней, как ветром, наполню страну, о том, как товарищ пошел на войну”. Затем ритм намеренно ускорялся, и резко, как шквал, врывались неожиданные слова: “Но северный ветер ударил в прибой, в сухой подорожник, в траву зверобой”. Прри-бой – подорр-рожник – трраву – звер-робой – рокочущие звуки перекатывались во рту, смысл по ходу терялся, но мелодия подстегивала, не давая времени осмыслить, а училка еще и отбивала ритм рукой или в исступлении барабанила по клавишам.

Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам,
Мы хлеба горбушку – и ту пополам,
Коль ветер лавиной и песня лавиной —
тебе половина и мне половина – а-а-а!

На пределе, всем хором, мы выпевали это залихватское “а-а-а!” Оно нам нравилось, мы его ждали, оно нас сплачивало, и совсем не важно было, что мы не понимаем в этой песне ни черта. При чем тут война, волны, лавины, зверобой и горбушка пополам? Главное было – “А-а-а!”, а дальше – проигрыш и с новой силой, с энтузиазмом, еще непонятней:

Луна, словно репа, а звезды – фасоль,
Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль.
Еще тебе, мамка, скажу я верней:
Хорошее дело – взрастить сыновей.

Это была наша “коронка”! Откуда там взялись мамка и мамаша, фасоль и соль, не имело значения. Мы орали исступленно, не задумываясь. Это деревенское “мамка” летело над классом, стирая и вычеркивая из памяти смешного и веселого Янки-Дудла денди.

Новым директором назначили женщину, перешедшую из пресловутой “красной школы”. Она мало появлялась на людях, большую часть времени проводила в своем кабинете на первом этаже и, кажется, вела в одном классе какой-то предмет, не помню какой. Директриса была призраком. Если она шла по коридору в учительскую, глядя поверх голов и, как ледокол, рассекала расступающуюся толпу, невольно хотелось спрятаться, отвести глаза. Мы ее боялись и старались обходить стороной. На линейке, посвященной годовщине Великой Октябрьской революции, она тихо, но внятно произнесла длиннющий текст, заглядывая в бумажку, – поздравила нас с праздником и призвала отметить свершения Октября отличным поведением и успехами в учебе. Были ли на ней черные очки? Почему-то мне кажется, что были. Во всяком случае, ее глаз я не помню. Она продержалась несколько лет и вдруг исчезла. Поползли слухи, что она покончила с собой. Еще говорили, что она была наркоманкой, вроде бы на предыдущем месте работы был какой-то мальчик, выбросившийся из окна, и она, терзаемая чувством вины, начала принимать наркотики, которые ее и сгубили.

Мы как-то узнавали все сплетни, шушукались на переменах, подобные разговоры всегда заводили девчонки, они поставляли слухи из учительской.

Четверть века назад Егор Летов с группой “Гражданская оборона” перепел песню “Товарищ”, отдав дань советскому песенному шедевру:

Луна, словно репа, а звезды – фасоль.
Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль.
Душа корешок, а тело – ботва.
Веселое время наступает, братва!

Время становилось всё мрачнее и мрачнее. В 1968-м, когда мы учились в пятом классе, советские войска вошли в Прагу и раздавили гусеницами Пражскую весну. Об этом говорили за воскресным столом тетушки Айзенштадт. Но я тогда пел про “мамку” и дружно орал вместе со всеми залихватское “А-а-а!”.

5

На место опального физрука пришел Эмиль Макарович Попович, иначе как Эмилем у нас не называвшийся. Маленького роста, крепко сбитый (из бывших акробатов), верткий и волосатый, как обезьяна, он отлично прыгал через коня и любил показывать упражнения на кольцах и брусьях. От уроков остались только “в полуприседе”, “при приземлении – прямая спина” и гневный окрик: “Как ты идешь на коня? Как жаба ты идешь на коня! Плечи расправь!”

Каким-то образом физрук поселился в школьной квартирке на первом этаже, изначально предназначавшейся под медпункт, но никогда по назначению не использовавшейся, и быстро стал самым заметным учителем. Во время уроков жена Эмиля гуляла в школьном дворе с коляской, грызла семечки и сплевывала шелуху в специальный кулек, лежавший на синем брезентовом чехле. На переменах она ставила коляску около лесенки, ведущей в квартиру, то ли спасая ребенка от носившейся школоты, то ли стараясь особо не светиться. Жили они там, похоже, незаконно, то ли из жалости, то ли за какие-то особые заслуги. Эмиль был мастер обделывать делишки.