Секретики

Поначалу, вооружившись большими ножницами, дедовыми венгерскими фломастерами, трафаретной линейкой и набором пластмассовых лекал, я старательно украшал виньетками углы банкнот. Но вскоре мне это надоело, и я заспешил – писал в центре “100000000 пфендриков”, обводил цифру красной волнистой линией, вроде как в облаке, а желтым рисовал лучи, расходившиеся от умопомрачительного номинала. Несколько там и сям поставленных запятушек и кружков по линейке, в углах, внутри виньеток, иероглифы из книги о японском искусстве, взятой у деда, и размашистая подпись “Аляу” в нижнем правом углу с печатью в виде совы, найденной у того же деда в ящике письменного стола. Сто миллионов пфендриков изготавливались за пять минут!

На следующий день, запасшись стомиллионными купюрами в четвертушку листа, десятимиллионными поменьше и миллионными еще поменьше, я поджидал Приймака в коридоре. Он выложил три тысячедолляровые банкноты неописуемой красоты, над которыми корпел, наверное, до полуночи. Я кинул рядом двадцать стомиллионников! Вовка закусил губу от моей наглости.

– В моей стране пфендрики считаются уважаемыми деньгами.

Сказал я это почему-то с американским акцентом. Крыть ему было нечем – пфендрики перекочевали в его карман, а долляры достались мне. Я быстро наменял на них разные другие деньги, став обладателем большой пачки разномастной валюты, и был несказанно счастлив.

На следующий день противостояние продолжилось. Я пришел с еще большим запасом – трудился не покладая рук. Вовка же поразил нас всех. Он притащил настоящие облигации трехпроцентного займа – стырил у родителей, сказав, что они называют облигации чистым надувательством. Поскольку коммунизм еще не наступил и деньги никто не отменял, государство брало в долг у граждан, выдавая часть зарплаты красивыми бумажками, отказаться от которых было невозможно. Погасить долг обещали бог знает когда, но с процентами. Граждане прекрасно понимали, что реальных денег им не видать, но облигации хранили на всякий случай. Государственные долговые бумаги нас, признаться, нисколько не волновали, менялись на их неохотно, только чтобы не обидеть товарища. Я обменял сторублевку на сто миллионов пфендриков, принес домой, положил в стол и забыл о ней.

Нашлась она случайно много лет спустя. Кто-то из университетских друзей увидел у меня облигацию и сказал, что сейчас эту серию начали обменивать в сберкассах на реальные рубли. Я отнес облигацию в сберкассу и получил, к своему изумлению, настоящую красную десятку!

Приймак притащил тогда в школу кипу облигаций. Насколько я понимаю, в середине семидесятых за нее можно было бы получить около тысячи полновесных рублей! Так мои неплатежеспособные пфендрики разорили семейство Приймаков и способствовали моему неожиданному обогащению. В то время на десять рублей можно было хорошо покутить, правда, всего раз, ну два, если сильно ужаться.

Вовка Приймак ушел из нашей школы после восьмого класса, став победителем на московской и всесоюзной биологических олимпиадах. Он перевелся в биологическую школу, с блеском поступил на биофак МГУ, проучился там два курса, запил, ушел художником-оформителем в театр Моссовета, где подсел на марихуану. Чуть позднее он эмигрировал в США, где перешел уже на тяжелые наркотики и очень скоро скончался от передоза.

7

Папа вознамерился учить меня музыке, без которой сам жизни не представлял, и мы пошли на прослушивание к дяде Лере Тараканову – папиному школьному другу, который писал музыку и позднее стал композитором. Дядя Лера осмотрел мои пальцы, ощупал зачем-то ладони и вынес вердикт: “Виолончель!”

– Челистов мало, а такой-то (он назвал ничего не говорящую мне фамилию) набирает класс.

Помню, по дороге домой папа уговаривал меня пойти на виолончель, а я представлял, как буду таскаться с этим огромным футляром, и сначала просто отнекивался, а потом резко его оборвал: “Ни за что, просто не хочу учиться музыке”. Папа посмотрел на меня пристально и сказал: “Потом пожалеешь, но будет поздно. Виолончель могла бы сделать тебя независимым от этого мира”. Слова я запомнил, но тогда вообще не понял, о чем он говорил. В нашем доме (где в то время музыкантов жило куда больше, чем сейчас) было несколько мальчиков, игравших на виолончели, скрипке и даже на гобое. Я никогда не видел их во дворе, а жизнь во дворе я бы не променял ни на что на свете!