Секретная миссия Рудольфа Гесса. Закулисные игры мировых держав. 1941-1945

На следующее утро, по моей просьбе, меня посетил герцог Гамильтон. Сообщив ему свое имя, я объяснил, зачем я прилетел. В конце я сказал ему, что предчувствовал, что готовит мне будущее, и это предчувствие появилось у меня еще в Германии. Я сказал ему, что прилетел в Англию, чтобы помочь людям, вовлеченным в эту войну, поэтому не надо отдавать меня в руки тайной полиции и применять ко мне третью степень устрашения. Я рассматривал себя как парламентера и в этом качестве попросил защиты у короля Англии, надеясь, что он поступит со мной честно и справедливо. Герцог Гамильтон заявил, что в Германии неправильно представляют себе деятельность тайной полиции. Вещи, о которых я говорил, в Англии совершенно невозможны. Тем не менее он пообещал передать королю и другим заинтересованным лицам то, что я ему сообщил.

В тот же самый день я был отправлен в госпиталь в Драймене около Глазго. Примерно через восемь дней меня провезли через Лондон и поместили в доме к югу от столицы. Целых полдня никто не говорил мне, где я нахожусь. Это сохранялось в тайне. И лишь незадолго до визита швейцарского посланника, состоявшегося в декабре, охрана посчитала необходимым сообщить мне, что я живу в Митчетт-Плейс близ Олдершота.

Шотландские офицеры, охранявшие меня до этого, вели себя очень корректно. Они даже пытались психологически облегчить мое положение. Зато английский майор, отвечавший за мою перевозку, вел себя отвратительно, как и некоторые офицеры, находившиеся в то время в Митчете-Плейс. Это были офицеры гвардии, и мне заявили, что они находятся здесь по приказу короля, чтобы обеспечивать мою защиту. К тому же врач из Драймена, доктор Грэм, поведение которого до этого было совершенно безупречным, неожиданно стал проявлять дурные манеры. В Митчетт-Плейс мне постоянно мешали спать – в мою комнату часто с шумом входили офицеры охраны и направляли мне в лицо сильный свет, объясняя это тем, что хотели проверить, жив ли я еще или нет. Кроме того, мне мешал спать вой сирен, извещавший о воздушной тревоге и об ее отбое. Тревога объявлялась несколько раз за ночь, и порой это продолжалось до четырех часов утра. Помимо городских сирен, срабатывали сирены и трубы, установленные непосредственно на крыше моего дома[7].

Я не слышал ни шума авиационных моторов, ни стрельбы. Если же я пытался поспать днем, то меня будили постоянно хлопающие двери и топот ног по лестнице. Она находилась, очевидно, сразу над моей комнатой, и по ней все время бегали люди.

Четыре недели мне не давали газет и журналов, а людям, окружавшим меня, было запрещено упоминать о тех вещах, которые помогли бы мне составить представление о том, что происходит в мире.

Когда я приехал в Митчетт, я инстинктивно боялся, что в еду мне будут подсыпать яд. Поэтому в первый день я ничего не ел и не пил. Тогда мне было предложено принимать пищу за одним столом с врачом и офицерами. Хотя, инстинктивно, я не желал есть вместе с представителями враждебного народа, я подумал, что в данный момент гораздо важнее сохранить здоровье, чем поддаваться неприязни. Вскоре стало ясно, что мои опасения оказались справедливыми. Мне постоянно предлагали еду и напитки, от которых отказывались другие. Однажды, утратив бдительность, я выпил немного молока, и через некоторое время у меня закружилась и ужасно разболелась голова, и в глазах все поплыло. Вскоре после этого я стал очень весел и почувствовал прилив энергии. Через несколько часов этот подъем сменился страшнейшей депрессией и слабостью. С тех пор мне каждый день приносили молоко и сыр, но молоко я выливал, а сыр выбрасывал, чтобы у моих тюремщиков создавалось впечатление, что я его съел.