Секреты

Ванда отставила свой стул и встала. Мама посмотрела на нее.

— Ему плохо. Может, я попробую как-то помочь… — пробормотала Ванда.

— Справится сам, — сказала мама.

Ванде ничего не оставалось, как снова опуститься на стул. Она сама была белая как мел. Вдруг глаза ее расширились.

— Простите, я… — И она вылетела из комнаты.

— О господи, — сказала мама с тяжелым вздохом, откладывая нож и вилку. — Неужели и она пьет?

Мне было жалко ее. Как же это будет унизительно, когда она узнает о ребенке Ванды! Я жалела их всех. И ощущала какую-то пустоту внутри. Я запихнула в рот огромный кусок хлеба, мне хотелось как-то изменить обстановку…

— Что бы ни случилось, твоему аппетиту ничто не помеха, Индия, — сказала мама.

Хлеб во рту был безвкусный, как хлопковая пряжа. Он разбух и душил меня. Я закашлялась, глаза налились слезами.

— О, ради всего святого, Индия! Надеюсь, ты не плачешь?

Я проглотила хлебный ком.

— Нет, мама, я не плачу, — сказала я твердо. — Ты разочарована?

Мама посмотрела на меня, покачала головой, но продолжать тему не стала.

— А ведь мне, в самом деле, пора, меня ждет работа, — проговорила она, взглянув на часы.

— Ну а я собираюсь закончить уроки и лечь спать пораньше, — сказала я.

Мама кивнула и коснулась рукой своей щеки, показывая, куда я должна ее поцеловать. Я причмокнула губами, не коснувшись ее.

— Пока, мама.

Я убрала со стола, сложила посуду в моечную машину, обследовала кухню, выбирая что-нибудь повкуснее для нашей ночной трапезы. Я знала, мама навряд ли зайдет взглянуть на меня, когда отправится спать, но на всякий случай свернула несколько моих старых шмоток и положила под одеяло, а на подушке устроила Эдвину. Все подготовив, я переоделась в ночную пижаму, набросила халат и, собрав лакомства, на цыпочках прошла через холл и полезла на чердак.

Дарлинг увлеченно рисовала. Бумага у нее кончилась, и теперь она разрисовывала стены.

— Ой, Дарлинг, эти фломастеры не смываются!

— Но ведь ты говорила, что сюда никто никогда не заходит.

— Это правда. Но все-таки…

— Я хотела почувствовать себя Анной Франк. Она же разрисовала все стены. Поздравительные открытки с днем рождения, портреты нидерландской королевской семьи. Ведь она считала, что они действительно очень дорогие ей люди, верно?

— Так ты нарисовала Уильяма и Гэри? — сказала я, подходя ближе.

— Да нет же, глупышка. Я рисую тех, кто мне на самом деле дорог. Смотри. Это ты!

Она нарисовала меня первой, в моей школьной форме, с огромной копной оранжевых волос и в лохматом пальто. У нее не было фломастера телесного цвета, так что лицо у меня вышло ярко-розовое. И вообще я предпочла бы, чтобы она изобразила меня не такой толстой, хотя и знаю: я действительно толстая. Я была похожа на большую рыжую свинью, извалявшуюся в грязи. Но все же мне было очень приятно, что она меня так любит и даже нарисовала мой портрет на самом видном месте. Конечно, она нарисовала и Нэн в изящном бело-золотистом костюме, с вскинутыми вверх руками и изогнутыми в сложном повороте ногами.

— Видишь, она танцует народный танец, — сказала Дарлинг. — И Пэтси тоже.

Пэтси была в розовом топике и брючках. Было трудно определить, где ее одежда и где кожа, но выглядела она очень миленькой.

Дарлинг нарисовала и Лоретту, она держала на руках очень большую малютку Бритни, почти такую же большую, как ее мама.

— Ну, это просто потому так, что Бритни я люблю больше, чем Лоретту, — объяснила Дарлинг.

Она нарисовала Вилли на велосипеде, хотя это было очень странное средство передвижения, одно колесо у него было гораздо больше, чем другое.

И это было все.

— А мама?

— Ее я не хочу. И вообще больше никого. Здесь все мои самые дорогие люди. А теперь ты, Индия, нарисуй своих на той стене.

Было очень странно рисовать прямо на белой стене. Сперва мне казалось это ужасной дерзостью, но потом я освоилась. Дарлинг я нарисовала первой. Может, это покажется хвастовством, но в рисовании я понимаю больше, чем Дарлинг. Знаю, что такое перспектива, ретуширование, как правильно провести линию, так что у меня люди выглядят реально. Я решила, что тактичнее не делать Дарлинг слишком реальной, и потому не нарисовала шрам на лбу, очки лишь обвела легким кружком, а волосы изобразила только что вымытыми и высушенными феном.

— Ой, как здорово я получилась! Это же супер! — воскликнула Дарлинг восторженно и повисла у меня на шее.

Я взяла красный фломастер, чтобы нарисовать ее пальто, но она выхватила его у меня.

— Нет, я хочу быть одетой в модели твоей мамы, Мойи Аптон, с головы до ног.

— У тебя нет вкуса, Дарлинг, — сказала я, но послушно «одела» ее в модели из маминой самой последней весенней коллекции.

— Ну, класс! Как прекрасно они у тебя получились! Может, станешь дизайнером, как твоя мама?

— Вот уж нет, благодарю покорно, — сказала я. — И не спорь, не то мигом соскребу с тебя все эти тряпки.

Но я закончила портрет Дарлинг очень бережно и аккуратно, даже придумала новый фасон балетных туфелек на высоких каблуках — знала, что они ей очень понравятся.

— Супер! — воскликнула Дарлинг. — Вот бы ты сделала такие на самом деле! Ну, а теперь кого нарисуешь?