Сексуальная жизнь наших предков

То ли Николя Оливаресу пришлось долго искать кого-нибудь, кто помог бы ему расшифровать письмо, то ли среди его соседей не нашлось знатоков французского. Или (как ты, дядя, наверное, можешь себе представить) ему попросту не хотелось оплачивать долги, которые наделала в Париже его пропавшая более тридцати лет назад невестка. Как бы то ни было, ответа на первое письмо вдова Дюпон, видимо, не получила, поэтому через три месяца пришло второе, на этот раз из французского консульства в Альбесе, куда вдова обратилась, чтобы перевести своё послание на итальянский и гарантировать, что оно будет доставлено нужному адресату. А консульство в рамках своих полномочий должно было убедить месье Николя выполнить свой долг.

А теперь слушай внимательно, дядя Тан, потому что из второго письма ты многое узнаешь, хотя кое о чём там говорится, скажем, не напрямую.

5

Мадам Леонтина писала, что была неприятно поражена молчанием месье Оливареса, которое объясняла скорее его недоверием к словам незнакомки, нежели желанием запятнать репутацию семьи отказом от уплаты долга. Поэтому отправительница поспешила предоставить доказательства того, что мадам Анжела Оливарес действительно проживала в её доме, где и скончалась, для чего рассказала о её прибытии с Корсики в 1771 году в сопровождении трёх детей-подростков. Она указала их имена и возраст: два мальчика и девочка, чуть постарше. Ещё двое детей, по-видимому, умерли ранее, во время пребывания на Корсике. Мадам Анжеле было тогда тридцать лет – ровесница вдовы, которая как раз недавно, освободив после смерти мужа две не нужные ей, но чрезвычайно милые комнатки, приняла решение взять жильцов. Новоприбывшие, обосновавшись в Париже, не стали прохлаждаться без дела, а благодаря помощи всё той же вдовы сразу нашли работу: мать и дочь шили, старший мальчик по десять часов кряду пропадал у писаря, а младший помогал разгружать повозки на рынке в Ле-Але. Все эти годы Оливаресы регулярно вносили арендную плату. Дети росли живыми и энергичными, к их услугам были все законные развлечения, какие только мог предложить Париж. Мать же, напротив, поначалу тяжко грустила, целыми днями не выходя из дому, всё время плакала и отказывалась принимать утешение или отвлекаться от своего горя.

«Она часто целовала и омывала слезами медальон, что носила на шее, – его Вы найдёте в том же конверте, что и письмо. Он надёжнее всех слов засвидетельствует личность Вашей родственницы. Медальон представляет слишком малую ценность, чтобы оставить его себе в частичную компенсацию долга, но для Вас герб и инициалы, выгравированные на нем, станут ещё одним доказательством, что Ваши уехавшие во Францию родственники действительно проживали у меня.

В конверте Вы также найдёте два письма из тех, что мадам Анжела получала ежемесячно. Эти письма были единственным, что приносило ей радость и желание жить. Ожидая их, она не находила себе места, тысячу раз перечитывала, покрывая поцелуями, днём хранила в корсаже, у сердца, а ночью клала под подушку. Не зная, что она вдова, я первые месяцы думала, что это письма супруга, с которым её разделила судьба, но когда младший из мальчиков с гордостью рассказал мне о геройской смерти отца, я не могла не подумать о любовнике, хотя сама мысль о подобном позоре мне претила. Я пишу это не ради того, чтобы очернить память добродетельной дамы, которая за тридцать лет, что она жила под моим кровом, ни разу не совершила ни единого непристойного поступка. Тем более что мадам Анжела была вдовой и имела право проявить свои чувства, не боясь запятнать себя при этом обвинениями в прелюбодеянии. Письма приходили все три года, в течение которых мадам Анжела почти не выходила из дома. Время от времени её навещал кто-нибудь из соотечественников, изгнанных из своей земли по политическим мотивам и нашедших убежище здесь, в Париже: все они относились к ней с огромным уважением, граничащим с почитанием.