Сексуальность в глотке реальности. Онейрокритика Лакана

Распыленный нарциссизм и взгляд бабочки на рассеянного Чжуан-Цзы

Этот перенос, это осмысление «Ирмы» ведет не только к писателю Фрейду, но и в первую очередь к себе, читателю. Читатель переписывает книгу. Чтение «Толкования сновидений» вновь и вновь возвращает к себе, своим собственным сновидениям. Фрейд назвал этот феномен неотвратимого отношения с другими как с самим собой комплексом само отношения. Текст книги обретает свой смысл в душе чтеца. Процесс чтения оказывается диалектической процедурой отношений с другим как с самим собой.

Эффектом этой диалектики становится парадокс тотального присутствия сновидца в его отсутствии. Фрейд, пока еще не располагающий таким словом как «нарциссизм», говорит об эгоизме сновидения. Сновидение эгоистично, – такова его формула. Сновидение представляет желающего субъекта в его исключительном эгоизме. Исключенность и распыленность собственного отчужденного я выстраивает и обустраивает сцену представления. Фрейд следует за мыслью Гераклита, называющего сновидение idios kosmos, своеобразным, неповторимым, замкнутым на самом себе космосом. Сновидение – свой собственный мир, мир присвоенный, безграничный, безраздельный.

Итак, парадокс заключается в эгоизме без эго. Нарциссизм есть, но самого Нарцисса нет. Иначе говоря, сновидение представляет субъект бессознательного в отсутствие субъекта сознания. Место субъекта – место рассеявшегося тотального нарциссизма, тотальность которого возможна при так называемой психотической позиции сновидца, при снятии границы между миром внутренним и внешним. Или, иначе говоря, при всей зрелищности сновидения, место собственного я в нём – это «место невидящего [celui qui не vois pas]» [25:84]. Если я – это всё, то как это всё может быть собрано в отдельной точке?! Как всё может созерцать самоё себя?! И это «всё» ведь далеко не всё, если картина не завершена местом видящего.

Сновидение не фокусируется картезианским образом. Оно не центрируется cogito. Но при этом оно демонстрирует желание показаться, быть выставленным напоказ. Оно показывается, оно показывает [за montre]. Именно сновидение демонстрирует взгляд, ведь «в состоянии, которое мы называем бодрствованием, происходит сокрытие взгляда – сокрытие того, что нечто не просто глядит, нечто выставляется напоказ [ça montre]» [25:84]. Демон сновидения обитает в самой возможности показа.

То «я», которое вспоминает, сознает наяву, оказывается рассеянным. Парадокс в том, что оно везде и нигде, это разлетевшееся на все четыре стороны «я». Засыпая, я рассеивается, расстраивая фундаментальные оппозиции – внешнее/внутреннее, везде/нигде, собственное/несобственное, свое/ чужое. В этом отношении рассеянного нарциссизма как раз очевидна переходная диалектика себя и другого, живого и мертвого: «Я сплю и это я, которое спит, уже не может об этом сказать, уже не могло бы сказать, что оно мертво. Стало быть, это другой спит на моем месте» [37:20]. Вот она, лакановская логика транзитивности во всей своей радикальности: на моем месте спит другой!

Впрочем, лакановскую позицию спящего как невидящего можно понимать несколько иначе. Речь может идти не о видении, а о предвидении, поскольку субъект «не видит, к чему идет дело, он лишь послушно следует». [25:84]. Выставление сновидением себя напоказ, его постановка [Darstellbarkeit] отличается «отсутствием горизонта» и «закрытием всего того, что наблюдается в состоянии бодрствования» [25:84]. Лакан продолжает:

«Да, он может порой от происходящего отстраниться, может сказать себе, что это, мол, всего-навсего сновидение, но никогда не сможет он постичь себя в сновидении в том же смысле, в каком, посредством картезианского cogito, постигает он себя мыслящим. Сказать себе – это всего-навсего сновидение – да, это он действительно может. Но постичь себя в качестве того, кто вправе был бы сказать: как бы то ни было, я являюсь сознанием этого сновидения – нет, на это он не способен» [25:84-5].