Сексуальность в глотке реальности. Онейрокритика Лакана

Отец, и только отец может сказать, что такое смерть сына. Но разве тот, кто проглядел жар, пожар сына, отец? Впрочем, в любом случае о том, что такое смерть сына, не может сказать ни одно сознательное существо. Символический отец мёртв в символическом. Слова призрака сына убивают отца в символическом еще раз.

Как бы странно ни звучал вопрос, где находится эта реальность, которую Лакан назвал реальной, именно так мы его поставим. Понятно, что где не предполагает локализации, что речь о протяженности, о топологической пространственности. Один ответ на вопрос «где» уже звучал: по ту сторону принципа удовольствия, т. е. по ту сторону символической матрицы; но есть и другой ответ: место реального простирается от травмы к фантазму, при том, что «фантазм является всегда всего лишь экраном, скрывающим за собой нечто такое, что играет в функции повторения роль безусловно первичную и решающую» [4:67].

Фантазм несёт в себе желание и объект а, но желание, связанное с ним, с функцией выреза, не направлено на этот объект, а объект этот обнаруживается в самом желании, и он «поддерживает отношения субъекта с тем, чем он не является» [3:413]. Объект а не по ту и не по эту сторону пуповинного зияния, он скользит по кромке пропасти. Траур отца открывает зияние, béance пуповины сновидения.

Между травмой и фантазмом простирается реальное. Реальное поддерживает, подстилает тот самый фантазм, который не только от него защищает, но и его защищает: «Реальное поддерживает фантазм, фантазм защищает реальное» [4:48]. Фантазм – экран не только в смысле поверхности показа, но в смысле защитной поверхности, за которой – потустороннее. Фантазм – форма желания, и желание отца – встретиться с сыном. Да, во сне руки отца и сына встречаются. Но руки эти принадлежат разным мирам. Руки встречаются?

Встреча, которая никогда не случается

Между свечой, падающей в гроб наяву и поджигающей руку сына, и его словами происходит короткое замыкание: «Отец, разве ты не видишь, я горю». Или, словами Лакана, между происходящем

«в уснувшем мире этом как бы случайно – упавшая свеча, огонь, перекинувшийся на ткань – между этим злосчастным, нелепым стечением обстоятельств, с одной стороны, и тем пронзительным, хоть и скрытым, что звучит для нас в словах “Папа, разве не видишь ты, я горю”, с другой, существует связь – та самая, с которой имели мы дело, анализируя повторение» [4:77].

Повторение сплетает ткань реальностей, и сплетение это возможно, поскольку «мы созданы из вещества того же, что наши сны». Повторение, всегда уже присущее автоматизму символической материи, включает и случай. Повторение – не воспроизводство того же самого, а случайная встреча, и оно же устанавливает связь тюхе и автоматона. Случайность повторяется, что указывает Лакану направление в сторону влечения с присущим ему навязчивым повторением. Повторение, что, пожалуй, принципиально важно, обосновано «тем расщеплением, которое происходит в субъекте в момент tuche. встречи» [4:78], той встречи, которая невозможна. Шанс упущен.

Отец просыпается. Лакан говорит о несостоявшейся встрече как о случае, тюхе. Это заимствованное у Аристотеля понятие Лакан переводит как «встречу с реальным». В «Метафизике» тюхе переводится на русский язык как стечение обстоятельств, и оно «бывает, когда что-то из этого [из того, что возникает] произошло случайно» [6:288]. Тюхе – случайная причина, которая заранее не принимается во внимание, не рассчитывается.

Встреча пропущена. Что имеет в виду Лакан? А то, что реальное возвращается туда, где субъект, постольку поскольку он мыслит, с ним не встречается. Реальное вновь и вновь возвращается, и встреча никак не осуществляется. Тюхе как пропущенная встреча не вписывается в заведенный порядок, в автоматон. Дело случая. Автоматон – самопроизвольность Аристотеля, для Лакана – сеть означающих. Цепочки означающих смещаются автоматически, смещаются и возвращаются. Навязчивое повторение доведено до автоматизма. Наряду с тюхе, автоматон – причина возникновения как природных, так и искусственных вещей.

В начале второго раздела седьмой главы «Толкования сновидений», который называется «Регрессия», Фрейд вновь возвращается к сновидению о горящем ребенке. На сей раз он подчеркивает, что мысли превращаются в нём «в зрительные образы и в речь» [1:536]. На уровне субъекта здесь происходит расщепление