Сексуальность в глотке реальности. Онейрокритика Лакана

«между образом ребенка, приближающегося к отцу с упреком во взоре, с одной стороны, – и той причиной, которая появление образа вызывает, провалом, его поглощающим, зовом, голосом ребенка, мольбой во взгляде – Папа, разве ты не видишь…, с другой» [4:79].

Два аппарата, слуха и зрения, не сводятся воедино, и расщепление между ними носит фундаментальный характер. И принципиально важным в этом сновидении оказывается как раз не призрачный образ (живого ребенка), а его потусторонний голос. Голос имеет отнюдь не только символическое измерение. Голос – причина явления образа, голос призывает, вызывает к жизни образ ребенка, и тот является, подходит к кровати спящего отца, берет его за руку. К фундаментальному расщеплению голоса и образа Лакан приходит через то расщепление, которое сохраняется после пробуждения, и проходит оно между возвращением к реальному, между

«картиной вернувшегося, наконец, с головы на ноги мира, заломленными в горе руками, какое несчастье, мол, как могло это произойти, какой ужас, какая глупость, как угораздило его в такой момент взять и уснуть, и заново сплетающимся сознанием, которое, зная, что переживает случившееся как кошмарный сон, тем не менее цепляется за себя, уверяя, что все это, мол, вижу я сам, и мне не приходится щипать себя, чтобы убедиться, что я не сплю» [4:78-9].

Это расщепление поддерживается расщеплением в сновидении на образ и голос. Именно в словах горящего ребенка обнаруживается измерение реального. Именно слова призывают то, что ими не является. Слова поджигают сонное царство.

«Все, одним словом, погружены в сон: если всё, что мы знаем, это что в сонном царстве этом слышен лишь голос, взывающий: папа, разве не видишь ты, я горю? Сама фраза эта подобна пылающей головне, что вспыхивает пожаром, где бы она ни упала, но что именно горит в данном случае, мы не видим, ибо ослепляющее нас пламя не дает разглядеть того, что пожаром охвачено Unterlegt, Untertragen, реальное» [4:67][1]

Фраза полыхает. Пожар охватывает подлежащее, подручное, реальное. Отец просыпается. Прикосновение рук прерывается. Встреча состоялась, но она оказалась пропущенной. Зияние. Отец избегает встречи и возвращается в бодрственную реальность, чтобы дальше спать уже в ней.

От влечения

Итак, пробуждает другая реальность, реальность реального. И реальность эта спрятана «за нехваткой того, что представление замещает, – это, говорит Фрейд, не что иное, как Trieb» [4:68], влечение. О какой нехватке здесь идет речь? О каком замещающем представлении? Почему оно есть не что иное, как влечение!

Начнем с другого вопроса: в чем заключается одно из принципиальных различий между желанием и влечением? В том, что влечение, как говорит Фрейд, – пограничное, разграничивающее – психическую реальность и телесность – понятие. В том, что влечение как таковое в психике не явлено. И все же влечение представлено в психической реальности, представлено опосредовано, через то, что Фрейд назвал в письме Флиссу Vorstellungsreprdsentanz. Лакан переводит это понятие как «то, что представление замещает», le tenant-lieu de la representation.

Интересно, что влечение, которому недостает представления, влечение, представленное опосредованно через «то, что представление замещает», – это влечение, которому еще только предстоит явиться, влечение грядущее, Trieb a venir. Вслед за этой мыслью, согласно которой влечение – то, что грядёт из будущего, того будущего, которое нам неведомо, если воспользоваться различением Деррида между future и avenir. В таком прибытии влечения заключена судьба.

После слов о грядущем влечении Лакан говорит, что «пробуждение несет в себе двойной смысл», «играет двойную роль», и тотчас указывает на то, где следует искать реальное: