Я просовываю руку в горящую дыру, глажу себя десятилетнюю по голове и утешаю ее; я говорю ей, что все будет хорошо, что она вырастет и будет в безопасности, что она снова сможет говорить, она не будет невидимой. Она будет любить и будет любима. И что существует жизнь за этими стенами. Комната начинает сиять золотым теплом. Я не хочу оставлять ее, но портал между нашими мирами закрывается.
Я слышу слова: «Она – то, из-за чего ты делаешь
«Дай ей голос, который ей запрещают иметь».
И когда шоссе передо мной вновь обретает резкость, я знаю, что
Я искала ответы, и всюду, где бывала, я получала что-то, что учило меня чему-то о самой себе, о том, почему мои родители делали то, что делали. Все, что я переживала, добавляло что-то к моему пониманию. И все же я спрашиваю себя: дала ли я этой маленькой девочке голос, в котором она нуждалась? Той девочке, которая так много пережила. Я знаю, что частью моего обещания было рассказать об этом миру за нее. Поэтому я отправилась в свое путешествие. Но мне еще лишь предстоит кое-что гораздо более трудное, важное и пугающее – столкновение с моими родителями. Я должна встретиться с ними и поговорить. Без газлайтинга и без ревизии прошлого. Я буду говорить с ними от
После того как я жила в десяти группах, путешествовала через тысячи и тысячи миль американских дорог, бросая вызов самой себе и лидерам культов, я понимаю, что должна вернуться к тому, чего я, возможно, боюсь больше всего.
20
Всё: 19 лет после
И они немедленно возникают в моей жизни. Будто притянутые магнитом, мои родители тут как тут:
Мир вокруг текстового сообщения размывается.
Мы не общались года три – с вечера «интервью».
Это что, законы притяжения? Какая-то космическая сила? Когда ты о чем-то думаешь, оно происходит? Я дома всего несколько недель. Я думала, что мне дадут хотя бы привыкнуть к «нормальной жизни».
Я вновь в моей квартире в Лондоне. Первую неделю дома я просыпаюсь сбитая с толку, на ставших чужими простынях в чужой комнате, безмолвно удивляясь тому, что я не в религиозной коммуне, в фермерском доме или в «Башнях» в Чикаго.
Я подолгу гуляю в местном парке, думая о тех, с кем подружилась, о том, чему научилась за путешествие, и детях, с которыми познакомилась. У меня все чудесно, как обычно: вареные яйца и тост с маслом на завтрак, оплачиваемая работа, бесконечные чашки чая, кино в постели на ноутбуке до раннего утра, в обнимку с моим котом Грейсоном. Встречи с людьми, которых я люблю и по которым скучала: Кейт, Джошем и Сэмом. По воскресеньям я в пабах, рассказываю друзьям истории о моем путешествии, и они ужасны, потому что у меня не получается отдать должное тому, что я пережила. Я часто смотрюсь в зеркало: отпечатались ли на моем лице все те мили, что я проехала? Прежние очертания создают знакомый силуэт, хотя так много изменилось.
Похлопывая себя по животу, я задаюсь вопросом, смогу ли потрудиться сбросить несколько фунтов, набранные таинственным образом в дороге. Мой взгляд падает на плохие татуировки на пальцах, которые я набила перед отлетом домой. Смазанные фигуры нарисованы чернилами на коже как напоминание о путешествии – словно я могла бы забыть когда-нибудь о нем, – и столь же устойчивы, как память.
А потом все сотрясает это сообщение от моих родителей: события, переживания, каждый момент вплоть до настоящего. Оно прогрызает себе путь в самую глубину моего желудка. Я временами могу прожить месяц, не ощущая связи с кровью, внутренностями и плотью, которые меня носят. Затем что-то происходит и словно тычет пальцем, напоминая мне, что мы – одно, моя душа соединена с моим животом, эмоции – с дрожью моих пальцев, мысли связаны со сжатием в горле.
Телефон оживает опять.
Но это Паз.
– Увидимся вечером? У меня есть кое-что для тебя, – говорит он.
Паз снимает в Африке. И я не видела его с тех пор, как вернулась. Снова мой желудок скручивает, но по другим причинам.
– Я дома… Приходи в любое время.
Я переключаю телефон в беззвучный режим и швыряю его через всю комнату.
Я