Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа

– Я не уверена… мы не можем понять, что со мной не так, – шепчет она. – Мы приехали в том числе ради этого – чтобы я могла пройти обследование. – Она выглядит сдавшейся и смиренно переносящей болезнь. Как будто болезнь сейчас часть ее самой. В моем сознании с необычайной четкостью всплывают воспоминания о снах, о которых она мне писала несколько месяцев назад: она умерла, и никто из ее детей не пришел на ее похороны.

Мой отец говорит поверх ее головы, его зычный голос гудит:

– У этого могут быть разные причины… Это может быть печень, инфекция… – Я перестаю его слушать, он будто уходит на задний фон.

Мы гуляем вместе по набережной. Я хочу быть поближе к морю – мне нужна его мощь, магнитное притяжение прилива дает мне силы.

Давай, Кэмерон, ты можешь сделать это.

Сейчас или никогда.

Мы садимся на набережной, глядя на облака; они вновь разошлись. Я перевожу дыхание и говорю:

– Итак, когда мы виделись с вами у меня дома, я хотела поговорить о нашей группе и о том, как я росла…

– Я знаю, что ты делала документальный фильм, – говорит отец, на мгновение сбивая меня с толку.

– Ну, я хочу поговорить с вами снова… – продолжаю я.

– Ну, как ты знаешь, мы давали интервью BBC и сотням газет и телеканалов, так что, конечно, мы можем…

Отец, кажется, опять завел свою шарманку. Похоже на ловушку, и я не могу позволить себе в нее попасть.

Не в этот раз.

Я прерываю его:

– Знаете, после нашей прошлой встречи я на какое-то время сильно запуталась. Я поняла, что это произошло оттого, что я никогда на самом деле не говорила вам, что я в действительности чувствовала. Я поняла, что если я не смогу быть честной перед вами двоими, то, возможно, я никогда не смогу освободиться от всего… того… что сделало со мной мое детство в группе. Если я не смогу сказать вам этого, возможно, я никогда не смогу по-настоящему простить вас.

Отец смотрит на меня то ли оборонительно, то ли с цинизмом. Мама наклоняется ближе, словно не расслышала – или она пытается показать, что внимательно слушает.

Отец вдыхает:

– Я бы хотел…

Но я обрываю его:

– Я была бы признательна, если бы вы просто дали мне сказать, что я хочу, и просто слушали… Хорошо?

Отец отодвигается.

Это скорее защита или он готов атаковать?

Я продолжаю:

– Я не хочу спорить о том, что было и чего не было. Не хочу ставить вас в положение адвокатов для себя или для них.

Они сидят рядом. Между нами почти нет промежутка – если захочу, я могу протянуть руку и дотронуться до них.

– Потому что мой опыт именно такой: мой. И с этим не поспоришь.

Они покорно кивают.

Мгновение я смотрю на море, вздыхаю и начинаю:

– Когда я росла, я чувствовала, что словно разделена на двух маленьких девочек. Одна вела себя так, как требовало ее окружение, и она боролась за выживание. Другая была мной реальной, и она сражалась за то, чтоб сохранить рассудок и самое себя. Я чувствовала, что меня полностью контролируют, что я не могу быть самой собой, не могу сказать, что я думаю, что мне нужно.

Я представляю эту девочку сейчас – то, как бесстрашно она боролась, тактику, которую она использовала, чтобы не свихнуться. Маленькая, упрямая, без права голоса.

Пришло время дать ей это право.

– Группа заставляла меня ежедневно предавать других детей, моих друзей. Я понимала, что вы позволяете им уничтожать то, что я больше всего ценила и в чем отчаянно нуждалась: мою семью. Они изолировали меня от братьев и сестер, от того, в чем заключалась моя жизнь.

Отец абсолютно неподвижен, он словно обратился в камень. Мама держит его за руку.

Я вижу маленькую девочку, которой я была, очень четко, в цвете. Кудрявые волосы развеваются на ветру. Она хочет, чтобы я продолжала, и делится со мной силой, которая была у нее десятилетней и помогла ей пережить тот год.

– Худшим годом в моей жизни был год, когда меня отправили в Ограничение тишины. Я чувствовала себя абсолютно невидимой. И мне казалось, я схожу с ума, распадаюсь, теряю связь с реальностью. Я лежала в постели, из последних сил пытаясь держаться за то, что осталось во мне разумного. И я была всего лишь ребенком. И то, что вы, похоже, мне не верите, что это длилось одиннадцать месяцев, наводит меня на мысль о том, что вы ничего не знали о своей дочери. Ничего не знали обо мне. Но мне приходилось выживать каждый день, пока это продолжалось.

Омытая штормом набережная по-прежнему пуста, но краем глаза я вижу, что на ней стою я-подросток. Девочка, оказавшаяся на железнодорожной станции одна, с чемоданом, отчаянно хотевшая быть взрослой, но очевидно все еще ребенок.

– Я хочу, чтобы вы знали, насколько разрушительным и пугающим для меня было в детстве думать, что я никогда не вырасту, потому что умру во время Армагеддона. Считать, что у меня нет будущего. Что я никогда не стану взрослым человеком, который сидит сейчас перед вами.