Повседневная жизнь превращается в нечто среднее между монастырем и казармой. Все чересчур, все сильно и остро. Новый режим жесток, жестокость поощряется. Прежде нам говорили, когда наказывали: «Это причиняет мне бо́льшую боль, чем тебе», – но сейчас ощущение такое, будто взрослые открыли сезон охоты на нас. Они словно стараются овладеть как можно большим количеством инструментов насилия – как физического, так и психологического. Обычны не только избиения, но и Ограничение тишины и другие виды изоляции. Эти методы пришли к нам из коммуны на Филиппинах, считается, что там добиваются лучших успехов в воспитании.
Инструкции филиппинских наставников гласят: «Когда у ребенка большие проблемы, когда он ведет великие духовные битвы, вопрос не в том,
Они хотят выбить из нас дьявола. Изолировать нас. Но для меня Ограничение тишины хуже избиения. Я согласилась бы, чтобы меня пороли каждый день, чем хоть еще на день остаться в изоляции. Такое наказание отбирает все: лишает юмора, дерзости, удовлетворения потребности быть с другими, возможности чувствовать себя «видимым».
Тишина отключает тебя от остальных. Тебя словно нет. Ты входишь в комнату, и все отворачиваются. Постепенно в тебе растет подспудное ощущение брошенности. Ты не делишь с другими шутки, истории, взгляды. Вокруг тебя словно вырастают прозрачные стены. Воображаемые, но кажущиеся абсолютно реальными. Все и вся словно дают тебе понять, что ты неважен или бесполезен. Тебя заполняет душевная боль. Единственная наша надежда – на то, что лагерь «Виктор» – очередной бзик Моисея Дэвида, и скоро все это закончится.
Я сижу в столовой. Передо мной лист картона альбомного формата и красный маркер. Прошло четыре месяца с тех пор, как меня отправили в Ограничение тишины. Девятнадцать подростков в лагере погружены в Тишину полностью, – по крайней мере, я не одна такая. От аромата маркера у меня приятно кружится голова. Как-то я надышалась запахом этой ручки и заработала головную боль на весь остаток дня.
Я пишу четвертый или пятый плакат с момента, когда поступила в программу. Большими жирными красными буквами я вывожу на картоне: «Я В ОГРАНИЧЕНИИ ТИШИНЫ». На другой стороне слова: «ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЗАГОВАРИВАЙТЕ СО МНОЙ».
Слишком быстро прошли четыре месяца. Или нет? Мне сложно измерять время, с момента начала программы так много и так мало случилось. Дни кажутся одинаковыми, потому что, в общем, они такие и есть.
Проделав дырки в обоих кусках картона, я соединяю их вместе ниткой и для верности завязываю два двойных узла. Не знаю, зачем мне делать и носить объявление. Ни для кого и так не секрет, что я в Тишине. Очень многие – да практически все – подростки в таком же положении. Кейт нет, но только потому, что ее никогда не видно и не слышно: ее способ оставаться в безопасности.
Единственное, что отличает один от другого дни, недели и месяцы, – это
Сафира живет в фургоне, далеко в поле. Она почти два месяца в изоляции. Она одна из самых непокорных подростков в лагере. Сафира сознательно нарушает правила; передразнивает теть, танцует сексуальные танцы, показывает средний палец. Однажды ее отругали и заставили стоять в соседней комнате, но нам была видна ее тень – Сафира танцевала как безумная, чтобы рассмешить нас.
Господь пытался сломить ее, как-то вечером, когда Сафира готовила ужин, на нее опрокинулся десятилитровый чан кипятка. Это было первым знаком того, что она «вела себя плохо», и Он осудил ее.
Шайло тоже отправили в другой фургон, на месяц. Она очень быстро усвоила урок.
Я знаю, что находиться в изоляции
Я смотрю на свой плакат-сэндвич: почти готово. Беру его за веревки, надеваю через голову и расправляю, так, чтобы сообщение было хорошо видно.
В кухне я приступаю к приготовлению ужина и достаю большие белые чаны, в которых мы держим пшеничные хлопья. Я перепробовала буквально
Но сейчас все белые чаны пусты.