Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет

Впрочем, как мы видели, наша нервная система еще отнюдь не сформирована до конца, когда нас вытягивают из материнского чрева; основа нашей личности закладывается на ранних этапах жизни, пока мы, в сущности, беспомощны. Мы есть смесь природы и воспитания, ведь на нас влияют и биология, и культура, и опыт. Эта небиологическая составляющая может заставить вас думать, будто бы мы все-таки свободны. Но даже если оставить в стороне биологию, тип нашей личности определяется, главным образом, переживаниями детского возраста, которые нам неподконтрольны и почти необратимы. К тому времени, когда мы становимся достаточно взрослыми, чтобы осознать свойства своей личности и задаться вопросом о том, можно ли ее как-то изменить, основная часть этих процессов уже завершена.

Все это не добавляет оптимизма в плане наших возможностей повлиять на то, кем мы хотим стать. Я подумал о Джоне Придморе, который, даже находясь в самом апогее своего католицизма, был вполне узнаваемым Джоном Придмором, когда лупил человека, плюнувшего на его машину. Я подумал о Васконселлосе и его постоянной борьбе с гневом и депрессией, не отступавшими, несмотря на его заявления, что он якобы выпил волшебное зелье самоуверенности. Подумал я и о своем визите в Эсален. То, что я был столь тепло и охотно принят группой, временами, казалось, трансформировало меня, но правда вырвалась из моих уст, когда я машинально сердито огрызнулся на хиппи, назвав их «чертовыми идиотами». А затем последовала обескураживающая речь на конференции о «Духовной тирании»: «Даже у лучшего психолога глиняное сердце. Фриц был грязным старикашкой. Фрейд не мог бросить курить сигары. А Уилл Шутц не прыгает от радости». И разве можно забыть слова бывшей любовницы Майкла Мерфи, сооснователя института Эсален: «Он получил консультаций на миллион долларов от лучших психологов страны. И ни одна из них не помогла». Это похоже на константу или на архетип: гуру, утверждающий, будто он нашел самый главный ответ, но очевидно неспособный сам стать другим человеком.

Это, конечно, не означает, что мы совсем не меняемся или не можем измениться. Люди растут и взрослеют, учатся разным вещам, становятся более мудрыми и осведомленными о том или ином; травматические события могут причинить им вред, а их показатели невротизма снижаются, когда они преодолевают кризисную ситуацию. Считается, что психотерапевтическое вмешательство способно повлиять на черты личности (но не трансформировать их) [110]. Случаются также разнообразные предсказуемые сдвиги, когда мы стареем; например, вместе с завершением периода среднего возраста часто снижается открытость опыту. Перемены могут наступать и вследствие давления среды: культурные изменения иногда провоцируют у некоторых людей всплеск нарциссизма, а война вызывает рост тревожности. «Не следует понимать идею о стабильности личности так, будто мы ничего не способны изменить при среднем уровне, – уточняет Дэниел. – Люди в секторе Газа сверхтревожны. Но даже там одни люди тревожнее других». Однако верно то, что индивидуум не может одной лишь силой воли трансформировать свою фундаментальную природу. Хотя гены – не судьба или рок, они все же накладывают известные ограничения. Я поделился с Дэниелом своим соображением о том, что, прочитав его книгу, я начал представлять себе личность взрослого человека иначе: не как смирительную рубашку, а как тюремную камеру, в которой ты можешь, например, подойти к окну. «Возможно, ваша метафора не вполне удачна, – ответил он. – Вы можете очень постараться и, скажем, развить свои навыки социального взаимодействия или перестать быть трудоголиком, по крайней мере на время. Но привычки все равно возьмут верх. Вас будет как будто сносить течением».

«То есть тюремная камера с наклонным полом?»

Он пожал плечами, вроде бы соглашаясь.