Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Премии, звания и прочие искусственные лавры ничего не меняют. Разве Светлана Алексиевич, получив Нобелевскую премию за русофобский лепет, стала от этого большим писателем? Нет, как была, так и осталась провинциальной конъюнктурной журналисткой, за успехи в пропаганде и агитации награждённой в 1984 году «Весёлыми ребятами» – орденом «Знак почёта». Просто конъюнктура радикально поменялась: была советской, а стала антисоветской.

Существуют два основополагающих принципа взаимоотношений между (употребляя птичий язык современного литературоведения) отправителем коммуниката и реципиентом, то есть, попросту говоря, между автором и читателем. Первый принцип таков: «Читатели всегда правы».

Доведённый до крайности, он оборачивается так называемым бульварным чтивом: «Тихо застонав, она ослабла в его крепких загорелых руках и через мгновение почувствовала внутри себя что-то большое, твёрдое и горячее, которое…» Второй принцип: «Писатель всегда прав». Доведённая до абсурда эта установка оборачивается той самой папкой с чистой бумагой, каковую в моём «Козлёнке» все принимают за роман-эпопею. В самом деле писатель, которого невозможно прочесть, в сущности, мало чем отличается от писателя, который ничего не написал. Мы живём в эпоху литературных репутаций, нахально пытающихся заместить собой собственно литературу. Когда начинаешь листать сочинение лауреата очередной «Большой книги» или «Букера», неизменно испытываешь чувство, будто тебя зазвали на конкурс красоты, а на подиум выгнали стаю прыщавых имбридинговых дегенераток с гнилыми зубами. Единственное, на что лауреатам хватает сил и воображения, так это придумывать себе дурацкие псевдонимы.

Увы, постмодернистская реальность легко распространяется и на другие сферы нашей жизни. Мы слушаем певцов, лишённых голоса и даже слуха, открывающих рот под фонограмму. Нашу жизнь определяют политики, за всю свою деятельность не принявшие ни одного верного решения. А консультируют их учёные, не замеченные ни в одном сколько-нибудь серьёзном исследовании и успешном прогнозе.

Мы с вами страдаем от реформ, даже не понимая, в чём они заключаются, а не понимаем мы этого благодаря подробным телевизионным комментариям. Современное ТВ, как справедливо сказано, это изобретение, позволяющее заходить к нам в спальню тем людям, которых мы не пустили бы даже на порог своего дома. А как вам нравятся «властители дум», утончённые творческие персонажи, старательно выполняющие функции козла-провокатора, ведущего стадо на заклание? Таких называют «совестью русской интеллигенции», хотя ни к русским, ни к интеллигенции они отношения не имеют. Более того, агрессивные мнимости крепко, как друзья, взялись за руки и не пускают в свой круг действительно одарённых конкурентов.

Был со мной такой вот случай. Сергей Степашин пригласил меня в Кремлёвский Дворец на концерт, посвящённый 10-летию Счётной палаты. Разумеется, все «фанерные» звёзды отечественной эстрады были в сборе и пели, как могли. А могут они плохо, да и голос, как ни вытягивай с помощью электроники, изменить качественно невозможно. Буйнов никогда не запоёт, как Бочелли. В общем, сижу – тоскую. И вот где-то между прыгающим Газмановым и дрыгающимся Сукачёвым на сцене возникла совсем не заслуженная артистка, которая так спела «Чёртово колесо» Арно Бабаджаняна, что её вызывали ещё дважды, хотя остальные исполняли всего по одной песне, включая Аллу Пугачёву, похожую на упитанную старушку, впавшую в детство. Голос у неведомой вокалистки был великолепный, с удивительным тембром, неповторимыми оттенками, и владела она им в совершенстве. Как же её фамилия? Сейчас вспомню.

– Кто она такая? – спросил я у Степашина.

– Ага, понравилась?

– Ещё бы!

– Случайно на каком-то мероприятии в провинции услышал. Гениальная девушка! Не представляешь, как трудно было засунуть её в кремлёвский концерт. Наши «козлетоны» держали круговую оборону, как панфиловцы… Ну, Счётная палата тоже не простая организация! Продавил.

Прошла неделя, мы с женой ужинали при включённом телевизоре, что гораздо хуже чтения за обедом советских газет. Я нажимал кнопки пульта, перепрыгивая с одного канала на другой, как пресыщенный эротоман с грешницы на грешницу, и вдруг наткнулся на тот самый кремлёвский концерт.

– Перестань жевать! – приказал я жене. – Сейчас ты узнаешь, что такое настоящее пение!

С трудом дождавшись, когда наконец отпрыгает Газманов, я поднял палец:

– Слушай!

Однако на сцене засипел и задрыгал конечностями пожилой Гарик Сукачёв, загримированный под малолетнего хулигана.

– Можно уже жевать? – с иронией спросила жена.

– Жуй! – разрешил я и метнулся к телефону. – Как же так, Сергей Вадимович? Неужели ничего нельзя было сделать?

– Счётная палата, Юра, тоже не всемогущая… – вздохнул он.

Больше я никогда не слышал эту удивительную певицу, даже её фамилию не запомнил, хотя имена безголосых эстрадных кривляк мне вбили голову так же прочно, как в армии номер моего личного автомата Калашникова.

– Рядовой Поляков!

– Я!

– Номер автомата?

– Э-э-э… Сейчас вспомню.

– Наряд вне очереди.

– Ну, товарищ старшина…