Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Помню, передав от французов двенадцать больших бумажек с портретом Делакруа, Алла, смущаясь, попросила у меня в долг три тысячи франков: мол, начала ремонт в квартире и не рассчитала. Я, разумеется, выручил, а она, совсем уж смутившись, сказала, что больше десяти процентов мне дать не может. «Каких процентов?» – не понял я. «Ну как же… Если бы ты положил деньги в банк, то получал бы до 17 процентов годовых, а я могу дать тебе только десять». – «Алла, ты спятила! Какие счёты между друзьями?! Ты же не берёшь с меня за посредничество с французами. А могла бы…» «Не могла…» – тихо ответила она. Мы стояли и смотрели друг на друга, как два советских ископаемых в предчувствии неумолимо надвигающегося Ледникового периода, который скоро изменит всё – и фауну, и флору, и даже границы континентов…

Итак, получив аванс, я уехал в Дом творчества «Переделкино» и плотно сел за «Козлёнка», испытывая то подъём, то апатию, то отвращение к написанному. О том, как рукопись чуть не канула в электронную прорву, я уже рассказал выше. Ещё раз спасибо моему другу Гене Игнатову, теперь, увы, уже покойному.

Каждый литератор, если он, разумеется, не графоман или изготовитель чтива, ставит перед собой, садясь за письменный стол, какие-то высокие задачи. Я не исключение. Во-первых, мне всегда хотелось написать вещь в духе Ильфа и Петрова – плутовской сюжетный роман, настолько насыщенный юмором и острыми словцами, что читать его можно, даже раскрыв наугад. Задача трудная, почти невыполнимая, но тот, кто ставит планку на полтора метра, никогда не перепрыгнет два пятьдесят.

Во-вторых, меня просто бесило то, что происходило в стране в целом и в нашей писательской среде в частности. Действительность напоминала шабаш местечковых недотыкомок. А как писатель может отомстить действительности? Только запечатлев её во всей чудовищной красе. В-третьих, на смену безрезультатно насаждавшемуся соцреализму пришёл столь же искусственно внедрявшийся постмодернизм, замешанный на тупом антисоветизме, особенно свойственном потомкам пламенных революционеров. Всё это я и попытался вместить в моё новое сочинение, которому дал подзаголовок «роман-эпиграмма». Это была насмешка над постмодернизмом, который сам формировался как пародия на прежнюю литературу. Никто не мог предположить, что пародия на пародию будет иметь такой читательский успех.

…Вечером стук машинок в комнатах дома творчества прекращался: компьютером тогда пользовались единицы. Писатели после ужина сходились выпить и поговорить о том, что творится в отечестве и литературе. В те времена главной проблемой было не нарваться на палёный алкоголь. Знаменитая классификация Светлова больше не соответствовала жизни: наряду с хорошей и очень хорошей водкой появилась и плохая, даже опасная для жизни. Прозаик Михаил Попов, хлебнув зелья, второпях купленного на станции, потом неделю ходил по стенке, утратив остатки и без того небогатого дарования. Пили, разумеется, в своём кругу, та широта общения, когда деревенщик мог обнять кафкианца, осталась в недавнем прошлом.

Литераторы резко раскололись на либералов и почвенников, сторонников и противников Ельцина, причём разлом отчётливо прошёл по «пятому пункту», так называли в советских анкетах графу «национальность». Встречались, конечно, исключения, но они погоды не делали. Вероятно, в пору исторических пертурбаций и катаклизмов в национальных общинах срабатывает некий ещё не изученный групповой инстинкт, импульс, определяющий выбор направления племенного пути. Видимо, такой же по своей природе импульс заставляет километровый косяк килек в океане внезапно развернуться и плыть в обратную сторону. А что там думала себе ещё минуту назад каждая отдельно взятая килька и куда собиралась плыть, уже не имеет никакого значения. Всё решает косяк.

И картина мира у каждого из обособившихся литературных групп была теперь своя. Помню, поднимаясь в номер, я встретил на лестнице Аллу Гербер, и она как бы в пространство, но так, чтобы я слышал, горько произнесла:

– Умер Бродский. Двадцатый век кончился.

В ответ я тоже в пространство и тоже так, чтобы она слышала, ответил:

– А я думал, двадцатый век кончился, когда умер Шолохов…

Она посмотрела на меня как на дауна, попытавшегося выговорить слово «трансгенномодифицированный». С тех пор мы никогда с ней не общались.

Вскоре Алла Шевелкина, близко дружившая с писателем Александром Кабаковым, вызвала меня на важный разговор и сказала примерно следующее:

– Юра, учти, в интеллигентных кругах тебя подозревают в антисемитизме. Это очень серьёзно!

– Почему? Разве я хоть раз сказал что-нибудь плохое о евреях?

– Нет, но ты всё время подчёркиваешь, что ты русский, называешь себя патриотом и ругаешь в статьях Ельцина.

– А разве быть русским и быть антисемитом – это одно и то же? К тому же Ельцин, к сожалению, русский. Среди нас тоже уродов хватает.

– Не отшучивайся! Ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Ты должен как-то оправдаться. Иначе тебе перекроют кислород.