Селинунт, или Покои императора

«Ну, а Вы откуда?» — спрашивает меня по прибытии мой хирург, более разговорчивый, более внимательный, чем тот, к так называемой «психологии больного». Из Арканзаса, Юты, Вайоминга… — каждый раз я отвечаю по-другому. Он притворяется, будто этого не замечает. «Молодцы ребята!» — говорит он невозмутимо. Кто я для него? Всего-навсего малый, которого он удачно прооперировал и у которого на руке пластмассовый браслет с номером. «Молодцы ребята!» На какое-то время мы расплываемся в условности оптимизма янки, обмениваясь широкой улыбкой гражданского здоровья, не вызванной никаким внутренним убеждением, похожей на рукопожатия, которыми обмениваются в Европе. Ассистент готовится записать себе в блокнот назначение, но врач уже в коридоре.

Широкий лоскут серого неба в металлической раме окна, Угол подсобки. Залитая битумом терраса с антеннами, лесенками, большими вентиляционными трубами… верхняя палуба корабля, который переделали под роддом. А за Гейтс-Сёркл и Парк-Авеню — огромный куб из белых кирпичей: здание школы, увенчанное гигантской клеткой со спортивными снарядами и волейбольной сеткой; клеткой, которая во время коротких перемен наполняется движением и криками и висит тогда в небе, словно большой вольер с детьми, одетыми в одинаковые свитеры с эмблемой на спине.

Город, если он существует, дает о себе знать разными шумами: ревом двигателя, завыванием сирены от Лассаль-Парка до Чектоваги, сигналами аварийных и пожарных машин, хриплыми или пронзительными гудками свадебного кортежа, проезжающего поблизости. Его отголоски приглушены расстоянием, снегом, продавленным цепями, испачканным на переходах и вдоль шоссе, — старым изгвазданным паласом, который пора сменить.

А в промежутках между этими редкими вторжениями — мертвая тишина, неуклюжее нагромождение пейзажа, края которого окончательно потонули в тумане.

Я возненавидел эти утра, лицемерную медленность неделимых часов. Жеро молчит. А я теряю нить. Прошлое остается в его руках, но когда их озаряет дневной свет, они безжизненно падают, выпуская канву повествования.

Иногда я встаю с кровати, делаю несколько шагов и снова ложусь. Я мог бы попытаться уснуть, взять свое после бессонной ночи — этой и всех предыдущих, но что-то заставляет меня лежать вот так, опершись локтем на подушку, подобно гостям на этрусском пиру, не сводящим взгляда с тяжелых дверей, в любой момент готовых захлопнуться.

Он не притронулся к подносу, не соблазнившись ни кукурузными хлопьями, ни омлетом. Порой меня подмывает спросить у Эдны или другой медсестры, нормально ли это: его отказ от пищи, астения… замедленное скольжение в кратер, где еще кипит лава.

Где он выучился спать таким образом? Возможно, только теперь, с опозданием на несколько часов, начинают наконец действовать транквилизаторы?

И так до вечера.

* * *

— Опять! — восклицает она. — My God, вы же ему не нянька!.. Oh boy! Oh boy!..[42] Еще ни разу не видела, чтобы кто-нибудь так трепыхался ради другого. Оставьте его, пусть отдыхает. Эдна больше ничего не скажет, строго соблюдая указания, которые сама себе дала. Однако она и не уходит, крутится здесь, взбивает подушку, поддергивает подстилку под простыней, меняет лед и угол наклона изголовья. Она говорит, что отдыхает, задерживаясь здесь под конец рабочего дня.

— Пусть проветрится перед сном… Потом закроете, если станет холодно.

Я смотрю, как она надевает очки, висящие на цепочке у нее на шее, и, сверившись со списком назначений для всего отделения, выбирает на подносе, с которым она ходит из палаты в палату, капсулы и ампулы и кладет на столик между нашими кроватями.

— Укол ему придут делать часов в одиннадцать. Хоть бы дал вам поспать.

Три ха-ха! Мои ночи в больнице! Сначала старик, теперь вот Жеро. Если б ты знала, солнышко, какое действие на него оказывают все ваши дурацкие успокоительные! Запускают ракету. Но лишь я один вижу ее взлет, слежу за ее траекторией и обращением вокруг Земли.

Эдна проводит пальцем по корешкам книг в изголовье Жеро и морщится. «Панегирик», варварское слово.

— Лучше б что-нибудь другое читал. Да и вам бы не мешало иметь маленький приемничек. Прижали бы его к уху, все не так одиноко. Он-то не из болтливых, — кивнула она на моего соседа, — не в пример прежнему. Сколько ж старик получал писем, подарков! А цветов!.. Я их каждый вечер домой приносила, так уж мой муж невесть что подумал: стал их выкидывать. Представляете? В нашем-то отделении… У них, болезных, другие заботы, где уж им на девушек пялиться!