Семь баллов по Бофорту

Мечты Красноярова, взлелеянные в жаркой, досиня выбеленной приисковой кухне, не сбылись. Надя оказалась из племени «кобр», как зовут в Заполярье особо вздорных, характерных баб. Приехав по вербовке с голодной, выжженной Орловщины, где от мужиков война оставила лишь подлесок — безусых мальчишек-недомерков, она, раздобрев на столовских харчах, сначала робко и доверчиво, потом жадно и привередливо закружилась в водовороте мужской любви, столь щедрой среди стосковавшихся по женщинам заполярных горняков, зверобоев, золотишников. Легкие победы сделали ее самоуверенной и капризной, а грубость некоторых случайных дружков озлобила, приучила к крикливому цинизму. Петр очень быстро понял, что тихая жизнь за крахмальной скатертью всего лишь ледовый мираж. Обозленный, он хотел было прогнать Надьку, потом стало жаль ее, да и успела привязать его к себе эта жаркая, щедрая на ласки бабенка. Терпеливо, без крика, но со строгостью, а порой и «с позиции силы» Петр добился порядка в доме. Надя поначалу ругалась, плакала, грозила вернуться на прииск, но потом вдруг смягчилась, полюбила свой угрюмый бревенчатый дом, а когда родилась Наташка, черненькая девчонка с ямками на коленках, она вся обмякла, просветлела и привязалась к Петру ревниво и преданно, до самоуничижения. Поджидая мужа с промысла, Надя баловала и тетешкала дочь, мечтала, чтоб выросла Наташка барышней и недотрогой. Чтоб никогда не коснулась ее грязь, через которую так жестоко, по-мужски откровенно протащила жизнь ее мать. А Наташка, как назло, поднималась бедовая, голенастая, некрасивая, с вечно сбитыми коленками. Надя, сердясь, перемежала неумеренные ласки увесистыми, злыми затрещинами. Потом, захватив пуховый платок, привезенный Петром ей в подарок из Магадана, бежала на лагуну — разыскивать дочь и, плача, просила у нее прощения, отчего Наташка сначала сердито крутила головой, пытаясь освободиться из молящих материнских рук, а потом начинала судорожно рыдать. Очевидно, она выросла бы издерганной, замкнутой эгоисткой, если бы Петр, занятый по горло зверобойным и рыбным промыслом, все же вовремя не заметил опасность. Он срочно отписал в Среднеколымск своей младшей сестре Прасковье, всю жизнь прожившей хозяйкой в доме их рано овдовевшего отца, умоляя ее приехать. Сестра долго колебалась, но потом все же приехала и, почти не потеснив в хозяйских правах ревниво следившую за каждым ее шагом Надю, вскоре стала Наташке и Ваську ближе, чем мать. Мать бывала несправедливой и в гневе, и в ласках. Тетка Прасковья была справедливой всегда. Уже в тот год Петр бесповоротно сказал в семье: быть Наташке Василию женой. Раньше браки, решенные с малолетства, довольно часты были на Колыме. Загадывая наперед, Прасковья старалась, чтобы их детская дружба была чиста и глубока, как родничок, из которого потом можно черпать всю жизнь. Это она, выдержав крикливое неистовство, слезы и ревнивые придирки Нади, вырастила Наташку спокойной и гордой, вытеснив до капельки, как ей казалось, беспутную материну несдержанность. Наташа третьей в классе, после чукчи Айо и Васька, закончила семилетку. А потом они втроем, с теткой Прасковьей, перебрались в Лаврентий — учиться дальше. Мать приезжала раз в два-три месяца — на самолете, а когда самолет не летал, на собаках, — вбегала в комнату синеглазая, румяная от морозной гонки, дарила им расшитые бисером рукавицы, угощала замороженными пирожками, конфетами, маринованной моржатиной и свежей строганиной, трясла, целовала, спорила с Прасковьей из-за каждой мелочи, взрываясь, кричала ей гадости, а потом, смеясь и плача, просила у всех прощения, играла с детьми в снежки и снова уносилась к себе на океан, вся круглая, как мячик, от мехов, красивая и грустная.

Сразу после школы Васек и Наташа должны были пожениться. Председатель колхоза уже приготовил место Ваську в правлении, Наташе на радиостанции. Обещали поставить им домик, а потом обеспечить место в яслях.

Но, вернувшись после школы из Лаврентия, Наташа, неузнаваемо повзрослевшая, вдруг сказала отцу, что никогда не пойдет за Васька, что не любит его и вообще уезжает на днях в Ленинград — учиться на докторшу. Отец сначала вспылил, но потом вспомнил отчаянную свою молодость и смирился. Тетка Прасковья лишь пожимала плечами, сердито косясь на Надю: мол, твоя стать, не родится от свиньи бобренок. Вне себя от ярости Надя разбила тогда об стену, чуть выше Наташкиной головы, любимое свое блюдо с журавлями. Но дочь только зябко повела полным, по-женски округлившимся плечом и, твердо глянув в покрасневшее материно лицо широкими нерпичьими глазищами, ушла неторопливо, как в детстве, на лагуну. Надя, выскочив в сенцы, смотрела ей вслед и вдруг с тоской и щемящей радостью поняла, что дочь за эту долгую зиму распустилась вдруг в женщину, красивую и гордую, о какой ей когда-то мечталось.