Семь дней до сакуры

– Я, – сказала Ксюха. – Я героически закрою амбразуру врага своей грудью. Ну, чем получится, тем и закрою. Олег Иванович, ну я же умею с нагинатой! Мне Стаська показывала. Это безобидное женское оружие, юные самурайки сплошь и рядом сражались нагинатами, когда взрослые самураи уходили на войну, а враг нападал на замок.

– Ты маленькая, тебе двенадцать лет.

– Так у меня эти двенадцать лет на хакама не написаны, – возразила Ксюха. – А для своего возраста я очень крупная. Просто огромная.

Сенсей фыркнул, обозревая Ксюху, у которой крупными, пожалуй, были только щёки.

– Да ладно, Олег Иванович, пусть девочка порадуется, – заступился Брамс. – Я сам с ней встану, пригляжу. Я её не раню.

– Ты-то не ранишь. Да она войдёт в раж и разрубит тебя пополам! – воскликнул сенсей.

Ксюха приосанилась.

– Это хорошо, – меланхолически сказал Брамс. – Два коротких Брамса в два раза лучше, чем один длинный. Мой дедушка всегда говорил, что два рубля – это в два раза лучше, чем один, значит, к Брамсам это тоже относится. Идём, вольное дитя подворотен, бери нагинату и докажи этому миру, что ты таки не зря тут прыгала в уголочке целый год.

И увёл её строить номер с нагинатой.

– Брамс – это кликуха? – спросила Инна стоявшую рядом девочку.

– Брамс – это фамилия, – объяснила та. – Боря Брамс.

– Так же композитора звали, – удивилась Инна.

– Ну и что теперь, всех остальных Брамсов отстреливать, что ли? Я вот Пушкина, – и девочка убежала в другой конец зала и начала что-то горячо втолковывать печальному рыжему парню.

Всеми забытая Инна стояла у входа и оглядывалась. Вон там Ксюха уже схватила что-то похожее на швабру и с воодушевлением размахивала ею перед носом того загадочного Брамса, который ни разу не композитор. Напротив них красиво, как в балете, который «Танец с саблями», сражались два парня. У каждого – по два меча! Мимо неё прошли две девчонки в хакама и коротких кимоно, что-то горячо обсуждая. Все были заняты, одна Инна никому не нужна. Ей стало грустно и немножко страшно.

– Эй ты! Ты новенькая? – раздалось над ухом очень громко.

Это был белобрысый тощий парень, совершенно не похожий на человека, занимающегося боевыми искусствами.

– Ты кто? – допытывался он.

– Я – Инна, – сказала Инна, не представляя, как обозначить свой статус.

– Что ты умеешь делать? – проорал белобрысый. – У нас острая нехватка кадров. Фест перенесли на завтра, а половина народа в разъезде.

– А почему вы так громко кричите? – спросила Инна.

– Зато меня все слышат, – объяснил белобрысый потише. – Ну?

– Что – ну?

– Что ты умеешь? Сражаться на мечах, метать сюрикены, танцевать, петь, ходить на голове, вышивать крестиком, сочинять бессмертные стихи?

– Бессмертные стихи, – кивнула Инна, которая вдруг перестала бояться и стесняться. – Пожалуй, это то, что мне ближе всего. И чем бессмертнее, тем лучше.

Белобрысый одобрительно хрюкнул и сказал:

– Тогда идём в каморку. Тебе срочно придётся сочинить пьесу в стихах.

Инна так и села на гимнастическую скамеечку у стены.

– Чего расселась? Идём-идём, – проорал белобрысый, содрал её со спасительной скамеечки, завёл в какой-то закуток без окна, но с неким подобием табуретки и сказал: – Сказку «Колобок» помнишь?

– Смутно, – призналась Инна. – Как-то давно не перечитывала.

– Плевать, вставишь отсебятину. У нас есть пальчиковые куклы для «Колобка» – дед, баба, колобок, лиса, ещё кто-то. Достались в наследство от детского садика, который тут был раньше. Одни головы из пенопласта и отдельно сшитые пятиугольники-костюмы. Куклы облупленные, но ничего, сойдёт. Если приглядишься, то видно, что это дед, а не Красная Шапочка. И занавеска есть, будет театральный занавес. Я в школе в театральном кружке занимаюсь, – похвастался белобрысый.

– И как тебе? – сказала Инна, не зная, что спросить.

– Ругают, что ору сильно, – хмыкнул белобрысый. – А по-моему, так и надо, чтобы все всё слышали. Ты должна сочинить новую версию «Колобка» – с японским колоритом.

Ну, что-то типа «Жили-были дед да баба где-то около Эдо. Работали самураями. Зарплату получали рисом. Испекла баба рисовый колобок моти». И так далее по сюжету. На стихах не настаиваю, но желательно. Валяй! А мы потом в ролях разыграем, прикольно будет. Вот бумага, ручка – твори!

И исчез из каморки, в которой сразу стало очень тихо. Инна в совершенной панике посмотрела на чистый лист. «Сбежать бы, – тоскливо подумала она. – Но я даже не запомнила, где тут выход из этого бывшего садика».

И обречённо вывела первую строчку: «Жили-были дед да баба». Перечитала.

– Оригинально и новаторски, – фыркнула она. – Ладно, сами напросились. Сейчас я вам такой детский спектакль сотворю – мало не покажется. Кровь рекой и сплошные сеппуку.

И принялась строчить на бумаге, обуреваемая мстительными чувствами.

Через какое-то время (Инна не знала какое) белобрысый заглянул в каморку и проорал сочувственно:

– Тяжко? Может, тебе бутерброд принести? Для облегчения поэтического труда?