Семь дней творения

Антонина лишь однажды видела, как плачут мужики. Поднявшись как-то ночью после смерти матери, она лицом к лицу столкнулась в сенях с отцом. Лунный свет от распахнутой настежь двери выявил перед ней залитое слезами родное лицо, она тогда не выдержала тяжести сочувствия, опустилась на пол, порывисто приникнув к отцовским коленям:

- Никогда тебя не брошу, папаня! Век с тобой жить буду.

Отец благодарно сжал ей плечи:

- Что ты, Антонина, что ты. Так это я, от старости.

- Вот увидишь, папаня... Вот увидишь...

Ночь та на долгие годы определила судьбу Антонины.

Теперь же, не смея, не решаясь приблизиться к Осипу, она обессилевшим плечом приникла к косяку дверного проема:

- Плохо тебе, Ося?

- Так...

- Может, пойдем?

- Посижу, Тоня... Устал...

- Мешаю, Ося?

- Да нет, наверное... Оставайся... Какое это теперь имеет значение! Закройте, как говорится, занавес, жизнь не состоялась. Знаешь, Тоня, из меня ведь родители хотели сделать дантиста. "В такое время,- говорил папа,дантист не останется без работы: война за войной, голод за голодом, допрос за допросом". А мама вообще считала, что зубы - это главное в жизни. Жили мы тесновато и отец принимал пациентов в общей комнате, за марлевой занавеской: стоны, кровь, жужжание бормашины. Один только вид зубоврачебного кресла с детства вызывал у меня ярость. И я пошел на юридический. Но там меня сразу же спросили: "А у вас есть рекомендация общественной организации?" "Нет,- сказал,- но у меня есть желание стать адвокатом". "Этого мало,- ответили мне,- вы должны сначала доказать преданность общему делу". "Каким образом? - полюбопытствовал я. - И какому делу?" "Проявить бдительность". "Но у меня не было случая". "Надо найти". "То есть?" "Да, да! - подбодрили меня. - Вот именно". По их выходило, что прежде чем я смогу защищать кого-то, я должен кого-то посадить. Мне это не подошло. И мы расстались. И вскоре я оказался здесь. Я думал, что отделался довольно удачно, что здесь-то меня уж никто не станет впутывать в свои темные игры. А вышло, что не я их, а они меня обошли.

- Как так? - потянулась она к нему. - О чем ты?

- О чем? - Затихая, он даже улыбнулся сквозь слезы. - Ты сама-то знаешь, что здесь строится?

- Откуда мне знать? Всякое говорят.

- Тюрьма, Тоня, тюрьма.

- Господи! - испуганно поперхнулась она. - Это как же?

- Да вот так, Тоня. - Он медленно поднялся и сделал шаг к выходу. - Мы еще вдобавок и друг друга обманываем. Такие, вроде Карасика, хорошо знают, как можно человека сломать. Сначала купи, потом сломай. Эту науку он еще с молочком матери всасывал. К Николаю я ничего не имею, мне просто жаль его. Один раз поддавшись, трудно устоять.

Осип остановился прямо против нее, глаза их встретились, и Антонина не выдержала опаляю-щего искушения прикоснуться к нему. И она прикоснулась, приникла к его плечу горячей щекой:

- Ося... Сердца у тебя на всех не хватит... Сгоришь.

- Сердца не хватило. - Он тихонько гладил ее по голове. - Воздуха не хватает. Дышать нечем, Тоня.

- Мой возьми.

- Не надо, Тоня, нельзя.

- Знать я ничего не хочу.

- Успокойся, Тоня, не дело это.

- Молчи ты...

- Совсем как маленькая. - Ее дрожь передавалась ему. - Самой же потом плохо будет. Это ведь ты от жалости... Тоня...

- Молчи... Молчи...

- Я никогда...

- Глупенький!..

И если Антонине суждено было излить на кого-нибудь всю меру любви и нежности, отпущен-ную ей природой, то она сделала это, покорно отдавая себя в его робкую власть:

- Ося... Прости меня... дуру старую.

- Не надо, Тоня... Не надо... Не надо...

Потом Осип, упорно избегая ее ищущего взгляда, встал и уже от двери уронил почти беззвучно:

- Прости...

Антонина не оскорбилась его таким внезапным уходом. Не чувствуя собственного тела, лежала она на обсыпанном цементной крошкой полу и бездумно вглядывалась сквозь потолочное отверстие в обмелевшее, без единого облачка небо. В ней зрело, набирало силу окрыляющее чувство смысла, необходимости своего существования. Наверное, впервые с тех пор, как она осознала себя женщиной, ее коснулось прозрение собственной силы и значения для другого, живущего рядом с нею человека. Теперь она знала, была уверена: что бы ни случилось, у нее уже этого не отнять: "Будь, что будет, мой грех, мне и ответ нести".

X

В общежитие Антонина попала, когда ребята уже кончали ужин. За столом у них царило уныние. Любшины, уткнувшись каждый в свою тарелку, старались ни на кого не смотреть. Альберт Гурьяныч доедал рожки с таким видом, будто все случившееся он предвидел заранее и оттого волноваться по этому поводу нет для него никакого смысла. Шелудько, машинально прихлебывавший чай, выглядел растерянным и вконец убитым. Николай с хмурой затравленнос-тъю поминутно оглядывал сотрапезников. Ее появление словно придало ему решительности, он возбужденно заговорил:

- Я еще с ним потолкую, он же мне побожился, что без трёпа. Он у меня не сорвется - этот карась. Мы и язей видали. На моем горбу далеко не уедешь. У меня с ним свой разговор будет. Все заплатит. До копейки.

- Давай, давай,- вяло усмехнулся Альберт Гурьяныч,- глядишь, еще и добавит к обещалке.