Семь клинков во мраке

– Я имею в виду, – Лиетт вздохнула, – что веры не существует. Или она просто неважна. Любая вера. Есть только то, что известно, и то, что неизвестно. Вопрос и ответ. Вера – это то, чем люди оправдывают себя, отказавшись от поиска ответов.

– Ты так уверенно говоришь, – сказал Кэврик.

Я услышала, как сверкнули ее глаза.

– Я свободный маг, я всегда уверена.

– Так вот… – его слова прозвучали как удар ножа, – почему ты вернулась за ней?

Молчание Лиетт было долгим, напряженным и болезненным.

– Это было необходимо, – ответила она, – чтобы спасти детей.

– Дети, – пробормотал Кэврик. – Они же никогда не были важны. Ни тебе, ни ей?

Я ожидала, что она будет отрицать. Что начнет спорить. Но неожиданно она прошептала:

– Я знаю…

– Если бы это было так, ты бы придумала что-то другое. Что-то лучше.

– Знаю.

– И она бы не стала…

– Я знаю!!! – с криком Лиетт ударила кулаком по столу. – Неужели своим маленьким травоядным мозгом ты не понимаешь, что я все это знаю? Что каждая кроха сделанного ею добра – всего лишь случайность. Что все это из-за того списка имен!

– Тогда почему? – спросил он громче. – Почему ты вернулась?

Я слышала, как она сжала зубы и стиснула кулаки.

– Я пока не знаю.

– А когда-нибудь узнаешь?

– И этого пока не знаю, – вздохнула она. – Но я знаю, что, каковы бы ни были мотивы ее поступков, дети спасены благодаря ей. И Шрам стал чище без тех людей, которых она убила. Что бы она ни делала, вместе с этим она творит добро.

Взгляд Кэврика остановился на ней.

– А что случился, если она перестанет делать добро? Что ты сделаешь тогда?

Лиетт молчала долго. Это ранило меня глубже, чем я думала.

– Не знаю, – прошептала она. – Только все равно сделаю. Ради нее.

Острое молчание нарастало, с каждым мгновением глубже впиваясь в меня. Оно сломалось усталым вздохом, скрипом стула и тяжестью голоса Кэврика, стекавшей на пол.

– Я могу исключить вас из рапорта, – сказал Кэврик. – Но не могу исключить Последнесвет. Пока люди не узнают, что там произошло, мы никому не сможем помочь.

– Ты правда веришь, что твоя Революция им поможет? – холодно спросила Лиетт.

Ответ Кэврика был таким же ледяным:

– Не имеет значения, во что я верю.

– Делай, что должен, младший сержант, – ответила она. – И я буду.

Бессознательно рука нащупала меч, и тело застыло в дверях. Я знала эту отчужденность в их голосах, угрозу, таящуюся за словами. Знала, что они сделают, если их не остановить. Я не могла допустить, чтобы еще кто-то погиб из-за меня.

Но после Кэврик ворчливо поблагодарил за кофе и ушел вниз по лестнице. Хлопнула дверь. Часть меня хотела выскочить и догнать его, извиниться за все те неприятности, которые я причинила, попытаться сказать ему, что я никогда не должна была этого делать и что, несмотря на все кровопролитие и резню, оно того стоило.

Но я бы не сказала про Сэл Какофонию, что она лгунья.

И я сделала самое доброе, что могла. Убрала руку с меча, снова села и позволила ему исчезнуть. Я долго сидела, уставившись на дверь.

Я слышала, как снаружи Лиетт откинулась на спинку стула. Слышала, как она взяла книгу, полистала, делая вид, что читает. Как вышла из себя, швырнув ее в стену, а потом закрыла лицо руками и заплакала.

Я натянула одежду и потянулась к дверной ручке. Я знала, что сказать, когда выйду.

Что-нибудь смешное, например:

«Черт, если ты так рыдаешь, когда я ранена, что ж с тобой будет, когда я сдохну?»

Она сердито посмотрит на меня, потом по ее лицу скользнет улыбка, и она отвернется, прежде чем засмеяться. Или я могла бы драматично воскликнуть:

«До этой минуты я никогда не чувствовала такой острой боли, как твоя, и я сделаю все, чтобы она к тебе никогда больше не вернулась».

Она заплачет еще сильнее, упадет в мои объятия, и мы будем обнимать друг друга, как раньше, когда мы не знали еще, что натворили. Или можно ничего не говорить. Просто выйти, взять ее за руки и притянуть к себе. Поцеловать, позволить крови ударить в голову, пока мы обе не упадем на пол, не говоря ни слова, лишь ощущая потребность друг в друге.

Любой из вариантов хорош. Любой заставит ее перестать плакать. Любой заставил бы чувствовать себя лучше.

И все же… я не стала открывать дверь. Не вышла. И ничего не сказала.

Потому что итог известен. Мы поклянемся друг другу: я – что не заставлю ее больше плакать, она – что никогда меня не бросит. Мы бы притворились нормальными и какое-то время все бы даже получалось. А потом однажды я взгляну в зеркало. Я увижу шрам на груди, вспомню людей, которые его оставили, и возьму свой револьвер.

Я снова посмотрела на дверь, за которой плакала Лиетт, пытаясь придумать, что сказать, снова и снова, пока, наконец, я не облегчу ей жизнь, умерев.

Я верила, что она вернется за мной, несмотря ни на что. Верила, что сделает все, чтобы защитить меня. Верила, что будет сражаться с Революцией, Империумом, Пеплоустами, Вольнотворцами, каждым человеком в Шраме, чтобы спасти меня. Спасти нас.

Именно поэтому я не скажу ничего.