Семь ночей в постели повесы

Сегодняшняя ночь слишком коротка, чтобы тратить ее на сон. Сидони потерлась щекой о мягкие волоски у него на груди. Невозможно поверить, что утром она облачится в свою старую одежду и сядет в карету Джозефа, чтобы уехать навсегда. Она полагала, что их последняя ночь будет грустной, но они скорее укрепляли свою связь, чем говорили последнее «прощай».

Когда Сидони приподнялась на локте, свет свечей отразил в зеркалах бесстыдницу, нежащуюся обнаженной в объятиях любовника. Твердо встретив свой взгляд в зеркале, она почерпнула из него смелости. Без сомнения, ей понадобится смелость для того, что она намерена сейчас сделать. Больше, чем потребовалось, чтобы привязать Джозефа к кровати и воспользоваться своей властью над ним.

Она думала, он притянет ее для поцелуя, но он просто смотрел на нее, словно запечатлевая в памяти каждую черточку. Потом пробежал ладонью по лицу. Лоб. Глаза, затрепетавшие под его прикосновением. Нос. Щеки. Подбородок. Губы.

– Какой смелой ты стала, bella. – Голос его прозвучал лениво и задумчиво. В мерцающем свете свечей серые глаза были мягкими, как утренний туман.

Она улыбнулась под его пальцами.

– Ты простишь меня за то, что связала тебя?

– Если мне позволено будет ответить тем же.

– Конечно. – Сидони затрепетала в предвкушении, но потом грустные мысли охладили ее приятное волнение, когда она осознала, что их время вместе теперь уже отмеряют часы. Она прильнула к его губам в поцелуе, который, она надеялась, передаст все, что она испытывала в эти последние чудесные дни. Следующий поцелуй был безмолвным извинением. Она не обманывалась: ему понравится то, что она собирается сделать.

Он углубил поцелуй, переплавил его в страсть.

Такой соблазн уступить, но нет, нельзя. Сидони медленно подняла голову и отвела волосы с его угловатого лица. Она так хорошо узнала его. Куда сильнее ее любопытства была та отчаянная потребность, которую она ощущала в нем: снять тяжесть со своей одинокой души. Больше всего на свете ей хотелось подарить ему душевный покой.

Джозеф как будто догадался о ее намерениях, расслабленное выражение исчезло с его лица. Она на минуту пожалела, что удовольствие покинуло его. Смелее, Сидони.

Она сделала глубокий вдох.

– Джозеф, как ты получил свои шрамы?

В душе Джозефа поднялась волна горячего возмущения. Проклятье! Ему следовало этого ожидать. Что отнюдь не делало вопрос Сидони более приемлемым. Один раз она уже спрашивала его, и он отказался отвечать, но нынешней ночью они достигли такой стадии в отношениях, когда он уже больше не мог скрывать от нее правду.

Не в силах выдержать ее испытующий, сочувственный взгляд, Джозеф отодвинулся и сел на краю кровати спиной к ней. В зеркалах увидел, как она поднялась и встала на колени позади. Ему уже слишком хорошо было известно это упрямое выражение ее лица, чтобы пытаться избежать расспросов.

К несчастью, его усилия не допускать ее в свое сердце и голову не могли противостоять ее решимости. Еще хуже, чем упрямство, была ранимость в опущенных уголках сочного рта и неуверенность в темно-карих глазах. Глаза Сидони выражали глубокое беспокойство за него, беспокойство, которое кто-нибудь более сентиментальный, чем Джозеф Меррик, мог бы назвать любовью.

– Я не хочу об этом говорить, – угрюмо отрезал он, пряча лицо в ладони, чтобы не видеть своего кошмарного отражения.

– Знаю, что не хочешь. – Голос ее был пронизан печалью.

Он поднял голову.

– Это наша последняя ночь, carissima. Нам следовало бы забыться в удовольствии.

– Расскажи мне, Джозеф. – Она прерывисто вздохнула, а потом ее руки обвили его плечи. Он оцепенел, хоть и безумно хотел принять это объятие. Ее обнимающие руки как будто защищали его от всех ужасов. Ощущение, что кто-то оберегает его, было незнакомым и чертовски приятным.

Джозеф вздрогнул, когда она приникла щекой к спине, прижалась к нему грудью. Кожа ее была шелковистой и теплой. Забавно, как волнуют эти жесты утешения. Джозеф попытался внушить себе, что ее нежность ничего не значит, но это у него не вышло.

Если трезво взглянуть на его жизнь, он не мог припомнить, чтобы кто-то когда-то открыто выказывал ему свою привязанность. Отец любил его, но он был англичанином со всей присущей этой нации сдержанностью. Рукопожатие или похлопывание сына по плечу – вот самое яркое выражение отцовских чувств, которое он себе позволял. И привязанность к сыну всегда была слабой эмоцией в сравнении с его скорбью по жене.

Молчание Сидони и нетребовательное объятие ослабило оборону, которую Джозеф возводил больше двадцати лет. Их пальцы переплелись.

– Это паршивая история, – проворчал он.

Сидони не была уверена, что Джозеф расскажет ей. На самом деле для этого не было никакой причины. Она ощущала его напряжение. Она почти с самого начала знала, что его шрамы – запретная область для любопытства, и теперь вынуждала его вспоминать события, которые оставили на нем такой ужасный след. Воспоминания о прошлых ужасах причинят ему боль.

Господи, они причинят боль и ей.

Но когда она уже почти потеряла надежду услышать его историю, он заговорил: