Семь планет

Когда невыносимым стал ожог,
Бахрам перешагнул шатра порог,

В уединенный он вошел покой:
Он на людей теперь взирал с тоской.

Покрепче изнутри он запер дверь,
Упал на землю, заревел, как зверь,

И одиночества издал он крик.
Он разорвал сначала воротник,

Потом зубами искусал себя,
Он бил себя, он истязал себя,

По голове удары наносил,
И, весь в крови, он выбился из сил,

Припал, в бессилье, к двери шах Бахрам,
Увидел образ пери шах Бахрам.

Припомнил косы черные до пят, —
И вот печалью черной он объят.

Изогнутая бровь предстала вновь, —
Согнул он тело слабое, как бровь.

Нет, стал он полумесяца кривей
При виде полумесяца бровей!

Ее глазам газельим отдал дань, —
В пустыне сердца заметалась лань.

Ее ресницы мысленно узрел, —
Вонзились в тело сотни тонких стрел;

То были не ресницы-волоски,
А грозные индусские стрелки.

Вообразил он светлое чело, —
Увы, затменье на него нашло.

Тоскуя по живительным губам,
И умирал и оживал Бахрам.

Кровавыми слезами он рыдал —
Степные камни превратил в коралл.

Пошли душа и тело на ущерб,
Сноп бытия скосил жестокий серп,

В глухой степи он точкой мнимой стал,
Воспоминаньем о любимой стал!

Ты не гонись за призраком степным, —
Найдешь его по признакам таким:

Он в памяти о гурии живет.
Когда он вспомнит животворный рот,

Ее зубов жемчужную красу,
Прольет он слез жемчужную росу.

Но вот он вспомнил нежный голос вдруг, —
Душа на части раскололась вдруг.

Почудился ему ее напев, —
Исчез Бахрам, в небытии сгорев,

И ожил вновь, предав себя тоске
По ямочке на розовой щеке.

Чуть видный тонкий стан пред ним возник, —
Бахрам заволновался, как тростник.

На серебро грудей посмел взглянуть, —
И слезы стали тяжкими, как ртуть.

Он вспомнил, как держала чанг она, —
Оборвалась нить жизни, как струна.

Он заболел, а лекарь не помог.
«О, неужели это я, мой бог, —

Он плакал, — неужели это я,
Кто превращал дракона в муравья?

Теперь иной господствует закон:
Я — муравей, а страсть моя — дракон.

Я ль это? Прежде, грозен и суров,
Я побеждал неукротимых львов,

Теперь, как маленький мышонок, слаб,
Я не избег страданья львиных лап.

Я ль это? Прежде, возглавляя рать,
Я заставлял китайцев трепетать,

Теперь в моих войсках не счесть потерь,
Разбит я китаянкою теперь.

Я ль это? Был я наделен в былом
Терпеньем, верой, силой и умом,

Сносил беду с достоинством не раз.
Перед каким же воинством сейчас

Я должен голову склонить и пасть?
Ужасной силой обладает страсть!

Ее войска я вижу наяву.
Как мне назвать их? Ночью назову!

Но так ли ночь грозна, черна, долга?
Несметно войско моего врага:

То войско ночи. Эта ночь длинней
Душистых кос возлюбленной моей!

Нет, для меня — могила эта ночь,
И труп мой поглотила эта ночь.

Ты, небо, чтоб заснул я мертвым сном,
Меня в могилу бросило живьем,

Свое копье направило в меня, —
Зачем не обезглавило меня?

О полчища несметные мои,
О слуги безответные мои,

Я видел ваши головы в пыли,
У ног своих: так службу вы несли.

Я стал для вас источником щедрот.
Мои права никто не отберет.

Хвалились вы не раз: как благодать
Вы за меня готовы смерть принять.

Так где же вы? Где ваш двуострый меч,
Зачем вы не бежите в пламя сеч?

Так где же вы? На поле вышли вы?
Из подчиненья, что ли, вышли вы?

Пусть быстрый меч в мою вонзится грудь,
Чтоб, жизнь отняв, покой душе вернуть!

Не допущу, чтобы одна любовь
Без наказанья проливала кровь:

Вам право я такое же даю, —
О слуги, уничтожьте смерть мою.

Друзья по брани, — постоянство где?
О мусульмане, — мусульманство где?[3]

Убив меня, найдете путь к добру:
От мук избавлюсь я, когда умру!»

Так плакал шах Бахрам в степном шатре.
Когда запела птица на заре,

Бахрам без чувств лежал в крови, в пыли…
Бесплотной тенью мы б его сочли!

Тоска и ужас обуяли слуг,
Когда открылся им его недуг,

А между ними, что ни говори,
Имелись полновластные цари!

И каждый шах страны, и каждый бек,
Простой слуга и знатный человек

Стояли с непокрытой головой
И выщипанной в горе бородой;[4]

Но, видя: если плакать день и ночь,
Нельзя недуг опасный превозмочь, —

Собрание созвали, наконец,
И долго толковали… Наконец

Сошлись на том, что здесь, в глуши степной,
Не должен оставаться их больной.

Врачи нашли: здесь воздух нехорош,
Больного этим воздухом убьешь,

К тому ж за ним необходим уход,
А здесь больной удобства не найдет.

И люди шаха в город понесли,
Свой разрывая ворот, понесли

И поместили в розовом саду.
До вечера метался шах в бреду…

Едва царя лишается престол,
Народ находит время для крамол.

Беспомощное, в пламени горя,
Трясется тело бедного царя.