СЕМЬ СОВЕРШЕННО ДУРАЦКИХ ИСТОРИЙ

Впрочем, мало кто согласится со мной, узнав о том, что это за история и что это за обезьяна. Потому как вспоминать обо всем случившемся почему-то принято весело, с такой, знаете ли шутовской интонацией, чуть ли не нараспев произнося:

"Обезьяна без кармана

потеряла кошелек…"

… ну, и так далее. Хотя, если вдуматься, то нет во всей мировой поэзии существа, более обиженного судьбой, чем эта обезьяна. Так что веселиться особенно нечего… М-да, более обиженного судьбой и более невинного. Ибо какие бы то ни было претензии к обезьяне у нас пропадают сразу, уже после первой строки. Точнее, у нас даже не успевает возникнуть никаких претензий: глупо ведь, только услышав слово "обезьяна", тут же предъявлять к ней претензии. Обезьяны не для того существуют, чтобы предъявлять к ним претензии. Тем более, если нам незамедлительно сообщается:

"Обезьяна без кармана (!)"

То есть перед нами не просто абы какая обезьяна, но обезьяна заведомо обделенная. Что ж с того, что карманов у обезьян в принципе не бывает, — и нам легче представить себе обезьяну без кармана, чем с карманом… это слабое утешение! Ведь если бы мы услышали, скажем, о лысом человеке без волос, такой акцент нас тоже едва ли утешил бы. Напротив, нам стало бы еще горше: мало того, что лысый, так еще и без волос! И можно уже ничего не говорить больше ни об этом человеке, ни об этой обезьяне: с момента знакомства и тот, и другой прощены навеки. Иными словами, что бы они ни сделали, как бы ни проявились — они не виноваты! Да и что уж такого страшного сделала эта обезьяна? Подумаешь, потеряла кошелек! Тоже мне преступление… Во-первых, она без кармана. А во-вторых, она же свой кошелек потеряла, наверное! Во всяком случае у нас нет причин заподозрить, что это был чей-то еще кошелек — иначе бы нам сказали чей. Но нам не говорят чей. И вообще действующих лиц в этой истории пока только одно — обезьяна. Значит, и кошелек — ее. Кому какое дело, потеряла обезьяна свой кошелек или нет! Это касается только самой обезьяны, которая вправе делать с собственным кошельком все, что ей заблагорассудится: потерять, отдать нищим, съесть, наконец…

Но — нет! Оказывается, не вправе. Возмездие приходит незамедлительно: страшное, безличное возмездие, о котором сообщается глаголами в третьем лице. В третьем лице множественного числа!

"Ее взяли…"

Мало кого оставит равнодушным такая формулировка. И такой глагол. Жуткий и одинокий, выступающий в изолированной синтаксической позиции. Дальше будут подробности, но никто уже не хочет знать подробностей, потому что все понятно "взяли" — глагол предельно общего значения при всей его кажущейся конкретности. И только совершенно уж бездушный человек начнет уточнять: простите, как это взяли? Что значит — взяли? Любому же мало-мальски впечатлительному слушателю и без того тошно. Поздно уже уточнять: короткий будет разговор.

А разговор и правда короче некуда: только шаг вперед и уже — расстреляли. Без суда и следствия. Прямо тут, на месте "преступления". Чтобы, дескать, другим неповадно было терять свои кошельки. Итак:

"Ее взяли, расстреляли…"

Сколько времени прошло? Да всего ничего: только мы успели познакомиться с обезьяной, как ее тут же и расстрелял… Поразительно скупыми средствами передана эта трагедия абсолютно бесправной личности, которая не уполномочена даже распорядиться собственным кошельком. В трех глаголах — целая судьба: потеряла — взяли — расстреляли.

О дальнейших событиях людям со слабой нервной системой задумываться не рекомендуется.

Поскольку все, что происходит потом, находится вообще за гранью рассудка. Расстрелянную, мертвую обезьяну… фактически не существующую уже — "… посадили на горшок".

Что и говорить, это душераздирающая сцена. Надругательство над трупом обезьяны… есть ли ему оправдание? И что это за компания такая, которая с холодным цинизмом совершает действия одно другого страшнее? Просто в голове не укладывается, как это возможно. И какая изобретательность! Казалось бы, мало ли куда можно посадить умерщвленное существо: на поляну под дерево, прислонив спиной к стволу, чтобы существо издалека производило впечатление как бы живого, или, скажем, на порог какого-нибудь дома, привалив трупик к стенке: то-то, дескать, испугаются хозяева, когда увидят, что это!.. Разные существуют возможности. Но мертвую обезьяну сажают на горшок! Это вызов. Вызов всем сразу. Всем, в ком осталась еще хоть капля сострадания. Но убийцам и этого мало. То, что нам предстоит узнать в следующий момент, способно свести с ума. "Этого не может быть" — единственно понятная реакция на следующее сообщение:

"А горшок — горячий!"

Представляете себе? И правильно, не нужно представлять, ибо представить себе это невозможно. С холодной расчетливостью садисты сначала разогрели горшок, на который они уже раньше предполагали посадить убитую обезьяну, и все это время сохраняли горшок горячим… и горшок действительно не успел остыть, о чем свидетельствует заключительная фраза текста:

"Обезьяна плачет…"