Семь-три. Оператор

— Да нет, что ты. За это можешь даже не волноваться. Здесь у нее полный порядок. Между нами, девочками, я бы сказала, что на самом деле она себя чувствует лучше всех нас вместе взятых. Несмотря на хрип голосок такой бодрый, оптимизм так и хлещет через край. Так что не переживай. Ну ладно, ты извини, меня уже зовут.

— Да, да, конечно. Спасибо тебе за все, счастливо!

— Пока!

Лесничий в некотором замешательстве повесил трубку. Вот те на! Он тут волнуется за свою Снежную королеву, места себе не находит, а она «чувствует себя лучше всех нас вместе взятых»! М-да, парадокс. Хотя, может быть, это на нее так свой дом подействовал? Она же очень домашняя по натуре. Как попала в родные стены, так сразу все в норму и пришло. Да, дело видимо именно в этом.

Что ж, завтра сразу после работы он ее навестит. Тем более что предлог отличный: узнал, что простудилась, вот и решил заехать, узнать как дела, не нужно ли чего. Заодно и посмотрит на ее реакцию, как примет, что и как будет говорить.

Кристина же в это время вовсю претворяла в жизнь свой план по будущему завоеванию модельного Олимпа. За эти дни в ее «портфолио» легло еще полтора десятка полностью завершенных эскизов, вчера она успела отснять своих кукольных любимиц в их нарядах, и сегодня вечером собиралась пойти и забрать готовые фотографии. Бронхит подвернулся как нельзя более кстати. Ей совершенно не хотелось прерываться ни на что, даже на работу, а с таким кашлем и хрипами путь туда ей был однозначно закрыт еще, как минимум, неделю. С больничным тоже проблем не возникло. Когда Кристина стояла в очереди в районной поликлинике, ей на память пришел один старый анекдот. Когда американец не хочет идти на работу, он притворяется, что у него болит голова. Когда русский не хочет идти на работу, он добивается того, что у него и в самом деле начинает болеть голова. Таким образом, русский оказывается полностью в ладу со своей совестью, чего не скажешь про американца.

Говоря откровенно, ей вообще не хотелось больше выходить на смену. Душа требовала творческого отпуска, и была весьма убедительна в своих доводах. Даже то, что из всех помех их мог теперь доставать разве что Изя, совершенно не прибавляло желания заступить на пост. Кристина праздновала собственный день независимости ото всех и ото вся, и была счастлива настолько, насколько это возможно.

Откуда-то изнутри крепла полная уверенность, что все задуманное осуществится, и возможно, в самое ближайшее время. Просто потому, что иначе быть не может. От былых сомнений не осталась и следа. Если не поможет Ольга, она сама выяснит, как становятся модельерами. Она, наконец-то, определилась, кем хочет быть в этой жизни. И это чувство будоражило и пьянило подобно тому, что она испытала, когда Иван познакомил ее с понятием физической любви. Кристина ощущала в себя такой мощный нерастраченный потенциал, что удивлялась, как это она еще не взорвалась от накала собственных эмоций и страстей. Ей было весело, каждая мелочь радовала и ласкала взор, ерундовая вещичка могла вызвать умиление, схожее с тем, которое испытывают престарелые тетушки, глядя на пускающих пузыри младенцев.

Кристине впервые за много лет стали интересны люди вокруг нее, даже незнакомые. В поликлинике она наблюдала за врачами и пациентами, в магазине за покупателями и продавцами, в фотоателье за приемщицей заказов. Она, доселе не вступавшая по мере возможности ни в какие разговоры, легко и непринужденно просила сидевшего напротив человека, передать и прокомпостировать билетик в трамвае, спрашивала в булочной, насколько свежий бородинский хлеб, помогла подняться поскользнувшейся женщине. И ей все это было отнюдь не в тягость, а напротив, очень и очень приятно. С каждым новым удачным, пусть даже минутным диалогом, ей все больше и больше нравился этот мир. На работе казалось, что в городе происходят одни лишь несчастья, и стоит лишь выйти за порог, у тебя есть все шансы стать пострадавшей в одном из них. А сейчас она беззаботно шаталась по своему району, жадно впитывая впечатления, и освобождалась от своих страхов и сомнений. Если бы сейчас ее видели родители, то вряд ли узнали бы свою молчаливую и отстраненную дочь в этой обычной дружелюбной девчонке, выглядевшей от силы лет на семнадцать-восемнадцать.