Семь трудных лет

Я несколько раз слышал такое объяснение. С ним выступил позже сам Новак. Эту формулировку стоило запомнить на будущее, потому что на станции еще не раз принимали гостей, подобных Корнецкому.

Одним из них был, например, Артур Ковальский.

Будучи корреспондентом «Трибуны люду», Артур Ковальский в июне 1968 года отказался вернуться в Польшу. «Отказался вернуться» сказано не совсем точно, ибо никто его в Варшаву не вызывал. Просто в один прекрасный день он заявил, что хватит с него Польши и поляков и что с этого момента он будет сыном своей настоящей родины со столицей в Тель-Авиве.

Меня это решение Артура Ковальского не удивило. Ведь я знал его не столько по публикациям в «Трибуне люду», сколько по материалам, которые он поставлял «Свободной Европе». Он информировал о ходе совещаний в редакции «Трибуны люду» и о содержании инструкций, которые получал из Варшавы, когда уже был корреспондентом в Бонне. Я помню также, как восхищались Ковальским западногерманские газеты.

Аккредитованные в ФРГ польские журналисты часто принимают участие в различных дискуссиях. Это популярная форма идеологической подготовки в молодежных организациях, а также форма занятий для слушателей многочисленных в ФРГ народных и рабочих университетов. В президиуме собрания обычно занимают места несколько специалистов по какому-либо вопросу, которым предстоит спорить друг с другом на объявленную тему. Организаторы таких встреч всегда мечтают о том, чтобы свести за столом людей, известных уже своим участием в острых полемиках в прессе, в Федеральном парламенте или, например, автора какой-нибудь книги с его критиками. Вначале диалог идет только за столом президиума. Зал молчит и слушает. После того как обе стороны изложат свои точки зрения, в дискуссию включаются присутствующие. Иногда эти встречи, рассчитанные на несколько часов, затягиваются до поздней ночи. Накал дискуссии быстро возрастает. Иногда дело доходит до драки. Бывает, что в зал врывается группа политических противников одной из сторон или подосланных ими пьяных хулиганов, старающихся вызвать беспорядок и сорвать дискуссию.

Артур Ковальский любил участвовать в разных польско-немецких дискуссионных встречах, особенно в тех, где приглашаемых гостей благодарят не только рукопожатием и лаконичным «спасибо».

Темой дискуссий чаще всего были отношения между Польшей и Федеративной Республикой Германии. «Свободная Европа» живо интересовалась этими диалогами, высылая на наиболее интересные из них своих наблюдателей. В начале 1967 года до Мюнхена дошли слухи, что еще немного — и корреспондент «Трибуны люду» Артур Ковальский начнет отдавать немцам польские Вроцлав, Щецин и Гданьск. Когда кто-то впервые упомянул об этом в буфете, Юзеф Птачек коротко отрезал:

— Это невозможно!

Розпендовский рассуждал несколько иначе.

— Не означают ли такие выступления Ковальского, — говорил он совершенно серьезно, — смягчение позиции Варшавы в отношении западных и северных земель…

Я избегал участия в этих дискуссиях, хотя мне очень хотелось спросить Птачека, что именно, по его мнению, невозможно. Но я воздержался от этого, ибо Птачек, считавшийся в польской секции человеком, которому не доверяет CIA, часто делал прямо-таки провокационные заявления. Я подозревал, что за этим кроется какая-то намеренная игра. Слишком много знал Птачек о настроениях, распространенных в польской секции, для человека, который собирал бы эти сведения только для себя. Слишком настойчиво интересовался он взглядами сотрудников и часто заводил разговоры на довольно скользкие темы, которых на радиостанции обычно избегали. Не думаю, что делал он это по легкомыслию. Я наблюдал его в разных ситуациях и всегда приходил к одному и тому же мнению. Подозрительность не входит в число положительных черт характера, но в моем положении, когда в чужой среде я мог рассчитывать только на собственные силы, я не мог позволить себе роскошь доверчиво относиться ко многим явлениям, на первый взгляд нормальным или находящим оправдание в свете конкретных обстоятельств. Мне приходилось постоянно вникать в их внутренний механизм, искать скрытые пружины, сопоставлять и анализировать разные изолированные факты, изучать их причинные связи. Со временем эта привычка, продиктованная суровой необходимостью, о которой мне то и дело напоминал Центр, делалась понемногу моей второй натурой. Постоянная напряженность внимания, первоначально изнуряющая, становилась естественным состоянием организма. Какая-то внутренняя система самоконтроля, остерегавшая от неосторожного шага или слова, действовала уже без участия сознания.

Вот почему я не мог вступать в дискуссии с Птачеком или же вести разговоры с Розпендовским, так далеко идущим в своих предположениях.