Семьдесят девятый элемент

Многодетных матерей — награждают. Если бы награждали отцов тоже, выдавали знаки отличия даже за одного выращенного, воспитанного человека, — мне и тогда не пожаловали бы самой маленькой медальки, я понимаю. Отцом я оказался неважным. Настоящей близости с Валеркой у меня не вышло, хотя могу сказать честно — худого Валерке не делал, не обижал, был справедлив, насколько умел, учил хорошему, как умел. Но где-то, видно, допустил непоправимые промахи, Валерка подрос, и настоящей близости у нас не оказалось.

Больно. И — непоправимо, я понимаю.

Не знаю, пошел бы Валерка в геологию, сложись у нас иначе, или все равно выбрал бы другую профессию. Иногда кажется — пошел бы. Но чаще думаю, что все равно потомственным геологом он бы не стал — сейчас у молодых не в моде следовать по родительским дорогам, они жаждут самостоятельности, часто идут наперекор традициям только из желания идти наперекор. Я не стал возражать, когда Валерка решил поступить на медицинский. Я привык уважать людей самостоятельных и не стал противиться.

А Темка, помимо всего прочего, — геолог, у нас общие интересы, делаем одно дело. И вообще независимо от всяких объективных причин и обстоятельств Темка Залужный нравится мне.

Есть в нем подлинная, непоказная и не ради житейских благ увлеченность работой, а это качество я ценю прежде всего. Есть у него прямота и резкость суждений, готовность отстаивать свое мнение до конца, пойти, если понадобится, поперек течения, вопреки мнению большинства. Есть у Темки и такая черта, как сдержанность, немногословие, — терпеть не могу пустобрехов и демагогов. Нравится в нем и легкий взгляд на деньги — не мусоренье, а именно легкость, без фетишизации: есть — хорошо, нет — проживем, как сумеем. У них даже лозунг висит соответствующий в землянке, писал его именно Темка, никто иной. И свойственная большинству нынешних молодых ироничность, нескольконастораживающая меня, в Темке не смущает: она естественна и отнюдь не цинична, от цинизма Темку надежно хранят честность и убежденность в правоте наших принципов.

Возможно, я преувеличиваю его достоинства. Недостатки, разумеется, у него есть. Но убежден: плюсы у Темки преобладают. Даже над таким существенным минусом, как некоторая Темкина неуравновешенность, способность поддаться мимолетному настроению, раздуть, случается, из мухи слона. Думаю, что это — явление возрастное, с годами пройдет, а если сохранится, с таким недостатком еще можно жить на свете. Всех нас лепили из простого, не райского материала.

Зря все-таки не потолковал с ними... Дымент потерянный какой-то. Впервые попал он в такую вот историю.

Может, пойти сейчас к Темке, разбудить, потолковать? Нет, не стоит. Второй час ночи. Незачем подчеркивать особое значение случившегося. Лучше, если оно будет воспринято как нечто вполне закономерное. Да так оно и есть. Почему экспедиция круглый год в поле, а литологи отправлялись камералить в город? Логики никакой. Ребятам придется трудно, да. Но тем самым снимаются ненужные разговоры среди остальных. Упрощаются многие производственные дела. Выигрывается время: зимой тоже смогут полевать, особенно если выдастся зима бесснежная. Словом, решение принято верное.

А с Романцовым на собрании поставлю вопрос ребром. Хватит.

Закуриваю, поднимаюсь размяться. Идти домой не хочется, но пора ложиться, в шесть я проснусь непременно.

Черная туша громоздится поодаль, почти не различимая в темноте. Подхожу, хлопаю по лохматой шее, говорю:

— Покойной ночи, Иннокентий Палыч.

Кешка не отвечает, как всегда. Гордый, черт.

Ивашнев. «Батый приехал. Будет разгон!»

Ночное появление Батыева было эффектным и чуть даже опереточным.

Батыев — на вид ему сорок два, сорок пять от силы — высок и украшен седой прядью, несколько нарочито броской в густых черных волосах. Под могуче раскинутыми бровями начальственно-весело поблескивали самоуверенные глаза. Кожаная с напуском куртка, обильно обеспеченная карманами и «молниями». Громкие сапоги. Набитый патронташ. Охотничий нож на ремне. Дорогой чехол для ружья. Таким предстал Батыев.

За ним шофер внес рюкзак и брезентовый мешок, положил в угол. Осторожно взял из рук Батыева ружье. Потоптался, вышел на веранду. Батыев мгновение постоял посреди комнаты, подождал, пока Сазонкин застегнет штаны, и тогда протянул ему руку, с изучающим интересом поглядел на меня, сказал:

— Мне доложили о вас. Рад познакомиться. Извините, что поздно врываюсь.

Он сказал без акцента, чисто произнося окончания, слишком чисто и аккуратно. Я понял: самолюбив и, став руководящим лицом, упрямо учился неродному для него русскому языку, чтобы не дать малейшего повода для усмешки. Извинился же он ровно и безразлично, заранее уверенный в том, что ему простится абсолютно все, а если кому-то и покажутся обременительными слова и поступки Батыева, то самому Батыеву нет до того решительно никакой заботы.