Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Старая Чивитавеккья, особенно любимая мной благодаря первому посещению в 1954 году, очень меняется. Над новыми, безобразными зданиями торчат вверх стрелы кранов. Еще ужаснее застройка прибрежной полосы. Там одна гостиница поднимается рядом с другой. В расчете, очевидно, на огромные толпы туристов. Но ведь они, все пожрав, использовав и запачкав, снова улетают, как саранча.

Мы катили вдоль размеченного, рассеченного, отгороженного каменной стеной или затянутого проволокой побережья, пока у Маринеллы не нашли лазейку к морю. Век, хвастающийся тем, что так много делает для масс, допускает эти перестройки из-за капитализации и приватизации, отлучая одиночек и бедных от великой mater maritima[700]. Я даже удивился, увидев еще в лужице маленького краба.

Место для купания мы обнаружили у Ладисполи, который тоже, похоже, превращается в суперкупальню. Я спрашиваю себя, где же бедные люди, снимающие здесь жилье, обретут отдых, когда даже им доступен лишь «частный пляж». Отпуск в таких местах приобретает инфернальный характер. Во всяком случае, это подтверждает мою теорию, что в эпоху Рабочего и отпуск, в частности, становится рабочим.

Впрочем, купание было превосходным, хотя побережье здесь состоит не из морского песка, а из измельченного туфа. Вечером мы снова были в Риме. При въездах я все снова и снова любуюсь мастерством водителя — виртуозная пьеса, которая, однако, исполняется тысячами, как встраивание индивидуальной воли в автоматическую гармонию.

Как же отрадна после суеты просторная добротность Виллы Массимо! В саду крейсируют летучие мыши; под крышей, грезя, воркуют голуби.

Коллективное самоубийство может начаться неосознанно, из-за того, что ослабевает сопротивление прогрессу. Однажды это может превратиться в волю: как согласие с катастрофой, как вожделение гибели.

РИМ, 20 АПРЕЛЯ 1968 ГОДА

В Субьячо, в обществе австрийского посла, Макса фон Лёвенталя, который особенно любит это место. Мы оставили Тиволи справа — здесь тоже лес кранов, к тому же чад бумагоделательных фабрик. От Тибуртины мы свернули на менее изъезженную Эмполитану и заскользили вдоль гор с их серыми скальными гнездами. За ними еще пастухи словно времен Энея.

Разговор зашел о politica, и о трудностях австрийского посла в частности. Господин фон Лёвенталь, хорошо эрудированный, к тому же, как многие австрийцы, блестящий рассказчик анекдотов, процитировал высказывание Наполеона III о пьемонтцах, которые за свои всемерные услуги в войне потребовали отдать им не только Рим, но и Южный Тироль: «Если эти проиграют еще одну войну, они потребуют от меня Париж».

Меткая характеристика народа, чьи дипломатические способности развиты лучше солдатских.

Вверх по Аньенскому ущелью. Нерон велел запереть его водоподъемной плотиной, которая была разрушена только в Средневековье. Там находилась его вилла, которая, должно быть, была еще великолепнее, чем вилла Адриана. Мы увидели лишь несколько развалин по обе стороны ущелья. Можно себе представить, что в ту пору дворцы были соединены водой, словно прихожей. Вероятно, озеро снова возникнет, ибо сам рельеф приглашает построить электростанцию, особенно для индустриализирующегося Тиволи.

Поскольку монастырская церковь Santa Scholastica была еще заперта, мы по склону Монте-Толео поднялись сначала к монастырю San Benedetto. Дорога вела по лесу великолепных скальных дубов[701], корни которых широко разлиты по обнаженным пластам утеса. Расположение соответствует правилу Бенедикта, который предпочитал горы. Мы прошли через ворота со стрельчатой аркой, сулящей «мир входящему».

Оглядываемся на ущелье. Синий и желтый ирис на выступах. Помещения монастыря на нескольких этажах частью вырублены в красной скале, частью приклеены к ней, как гнезда. На стенах фрески XIII и XIV столетий — сцены из жития святого Бенедикта, часто наивного свойства. Кормилица разбила миску; благочестивый ребенок своей молитвой восстанавливает ее обратно. Вербное воскресенье — мальчишки карабкаются на вербы и бросают вниз ветки. Рождение в хлеву; осел смотрит с любопытством, бык доверчиво, тогда как служанка проверяет температуру воды, а святой Иосиф с несколько озадаченным лицом сидит в стороне.

Там пещера, в которой началась созерцательная жизнь Бенедикта. В ней портрет Франциска — он, должно быть, старейший, но очень отличается от всех остальных. Садик роз — по ним Бенедикт катался, когда искушение отведать мяса становилось особенно нестерпимым. Франциск во время своего посещения, должно быть, благословил розы — и с тех пор на них нет колючек.

Я глядел на монаха, зажигающего лампу, и у меня возникло впечатление, будто я падаю во время — здесь я имею в виду не постепенное осознавание расстояния, какое охватывает нас при виде древних вещей, а чувство физического низвержения; распахивается бездна.