Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Мы видим здесь, как в случае с проституцией, только публичную часть, но не разруху, скрытую в сельских хижинах или на этажах городов. Там оставлены без присмотра пенсионеры, вдовы, профессора, миллионеры; если никто о них не заботится, их однажды находят мертвыми. Одно из последних слов: «Une certaine difficulty de vivre»[1020] — так ответил, мне помнится, Фонтенель[1021], когда его спросили, что он чувствует на смертном одре.

Этой «некоторой трудностью жить» время от времени охватывается каждый, прежде всего в кризисы, когда обременительно даже вставать. В своих воспоминаниях Зойме[1022] рассказывает об одном особенно вопиющем случае, произошедшем на парусном корабле, на котором он в качестве наемного солдата плыл в Америку. Один товарищ погрузился в полную летаргию. Его приходилось колотить, чтобы он двигался, мылся, ел; в конце концов, на него махнули рукой. Несчастный зачах в своих нечистотах — и едва нашли добровольцев, которые выбросили его труп за борт.

Это «высиживание смерти» Зойме называет «высшей степенью человеческой развращенности». Сам он, как стоик, дает пример того, как следует справляться с трудными ситуациями — когда ему не надо было работать с матросами, он лежал наверху в марсовой корзине и читал Вергилия.

Это могло бы подвигнуть к сравнению стоицизма с дарвинизмом. На важном отрезке истории естествознание не только заменило мораль, но образовало собственную мораль — на более высоком уровне здесь можно также сослаться на Ницше. Он решается пойти еще на один шаг дальше Буркхардта, который наслаждался властью лишь эстетически. Различие между стоицизмом и дарвинизмом заключается в том, что первый печется о добродетели, а второй ее сублимирует. У Ницше она в бесчисленных местах появляется как особо рафинированное коварство власти. У Шопенгауэра воля определяет мир фактический, а сострадание — мир моральный.

ЛАС-ПАЛЬМАС, 2 ИЮНЯ 1970 ГОДА

Парадоксально, но не наша лень тому причиной, что купаемся мы в плавательном бассейне отеля, ибо пляж усеян кусками мазута и окурками. Между ними, как просвет, изящные раковины спирул[1023]. То, что речь идет о домике глубоководного головоногого, открыли только на рубеже столетий.

Потом в Museo Canario. Во дворе выставлены гиганты Атлантики: акулы, дельфины, исполинские черепахи. Среди них чувствуешь себя подобно Гулливеру, попавшему к великанам. Почему головоногих относят к низшим животным, мне неясно; они могли бы кое-что передать и нам. Вообще, кажется, каждое животное племя, как здесь моллюски, порождает в себе «венец творения», например, государство - образующие виды насекомых, к совершенству которых мы, согласно Хаксли, только стремимся. Прекрасные кораллы. Мысль при виде их:

коралл

грецкий орех

цветная капуста

мозг

целозия или лисохвост

сегменты парового отопления

И так далее. Подобия, но не родство, аналогия, но не гомология. Одна модель, во многих исполнениях. Если спуститься достаточно глубоко, обнаруживается общий знаменатель. Лейбниц. Точечное ведомство Гелиополя. Преимущества и опасности этого направления мысли.

Ночью опять сильные колики. Я стоял на залитом солнцем дворе. У стены знакомый, имя которого уже вылетело у меня из головы. Рядом с ним клубок серых змей; другие отделились и, свернувшись или вытянувшись, лентами лежали на песке. Я поглядел на землю, прежде чем сделать шаг.

Я спросил сидящего:

— Хозяйка ничего не знает об этом?

— Знает, но шума не поднимает.

В эту секунду из стенного стыка слева от него выскользнула черная гадюка и присоединилась к остальным.

Картина создавала очень противоречивые комбинации чувств. Я спросил себя, олицетворяла ли хозяйка бытие, природу или Гею. Роль незнакомца тоже была многозначной.

К вопросу о «Приближениях». Крест. Когда окно разбито, освобождается рама. Теперь ты можешь приняться за обратную сторону. Там есть спасение, но уже нет Спасителя.

ЛАС-ПАЛЬМАС, 3 ИЮНЯ 1970 ГОДА

Ночью опять сильные приступы; канарская горячка достигла кризиса. Я весь день ничего не делал, а читая, лежал в постели. Когда с наступлением эры Водолея прогрессирует обезличивание, индивидуумы могут целиком растворяться в социальном. Характер приобретает устойчивость; с нарастающей безболезненностью может распространиться общая эйфория. Подлинно производительный биологический вид, вид художника, становится излишним и даже, возможно, вызывающим негодование. Или дело доходит до новых кристаллизаций, о которых пока нельзя составить себе представления. Одухотворение делает мир транспарентным, но не прозрачным. Что-то похожее, должно быть, мерещилось Лейбницу, когда он сказал, что у монады-де нет окна. Эксперимент с моделью встречается у теологов: как может преодолеваться личностный Бог и чем он может быть правдоподобно замещен? Этого можно достичь только тогда, когда такому замещению способствует само божество, то есть благодаря видениям.

ЛАС-ПАПЬМАС, 4 ИЮНЯ 1970 ГОДА