Семьдесят пять шагов к смерти

— Так и не мучилась почти. Она добровольно ушла. Сама. Как стала слабеть, как поняла, что обузой мне станет, так таблетки выпила. Где у меня тут коньяк? — Засуетился. Откупорил торопливо бутылку. Налил. Выпил без закуски. Задумался, вспоминая. И уже остановиться не мог. Ни в воспоминаниях, ни в коньяке. — И кто бы мог подумать… Молодая была, здоровая. И вдруг тошнота, колики. Мы и значения не придали. А потом… Боли у нее начались, хоть крепилась она — ни звуком, ни взглядом… После слегла. Я за ней ухаживал… да как… как мужик ухаживать может — через пень-колоду. Смотрела она на мои потуги — вздыхала. «Ты, — говорила, — не сиделка. Ты скульптор. Тебе лепить надо, а не каши варить и простынки стирать». Да и верно, не до высокого искусства мне тогда было — убирал, стирал, уколы делал, лекарства доставал. Как белка в колесе крутился. Чертовом! А она от того страдала пуще, чем от боли. Плакала. Беззвучно так, чтобы меня не расстраивать. Отвернется, уткнется в подушку и рыдает. Только плечики вздрагивают. А подушка после насквозь, хоть выжимай! Вот как! Сама умирала, а меня расстраивать не хотела. Такая была! А потом надумала уморить себя, чтобы избавить меня от хлопот. Для творчества высвободить, для жизни. Чтобы мук ее я не наблюдал, немощной ее не видел. Хотела остаться в памяти моей светлым ангелом. Такое невозможное благородство! Обо мне думала, не о себе!

Вениамин задумался, вздохнул тяжело.

— Крамольную мысль теперь скажу, богохульную, только тебе, Игорь, только сейчас… Вот выпью еще стакан и скажу! Права она была — спасти ее я всё равно не мог. Только мучения, только агонию продлить. А так бы я в конец извёлся, смертушку любимого человека наблюдая. Как угасает она, как облик человеческий теряет. С моим-то воображением. А так… Пришел как-то вечером домой из аптеки, часовую очередь выстоял, а она бледная вся и даже пошевелиться не может. Я подбежал, спрашиваю ее: «Плохо тебе?» А она улыбается так, еле-еле, уголками губ и шепчет: «Нет, хорошо. Теперь уже хорошо». Я гляжу, а подле кровати блистеры вскрытые валяются и в руке, в кулачке, какие-то таблетки зажаты, которые она проглотить не успела. Я к телефону «скорую» вызывать, а она говорит: «Не надо. Поздно уже. Ухожу я. Не хочу тебе неудобств и страданий доставлять. Ты, — говорит, — жить должен. Творить, картины писать, лепить. А мне всё равно помирать. Но так я умру в здравом уме и памяти, и образ свой сохраню. А чтобы криком кричать, чтобы под себя ходить — нет! Не должен ты меня такой видеть! Прощай, — молвит, — Венечка. Живи счастливо, женись, детишек рожай, да меня вспоминай, какая я была…» И отошла. Как уснула…

По лицу Вениамина потекли редкие слезы, которые он торопливо смахнул.

— Только я больше жениться не стал. Не хочу… Не буду! Пусть лучше музы на час или день… Не хочу привязываться. Лучше Саскии своей все равно никого не сыщу, хоть весь свет с ног на голову переверну. Нет равных ей и не будет. Черт… коньяк кончился. Посмотри, Игорь, там еще где-то водка была! — Налил водки. — За ненаглядную мою, за жену, за музу и покровительницу! А эти все… Это так — услада для глаз и тела. Они душу мою не трогают. Нет! Я их после — взашей! Вот как оно сложилось…

— Извини, Веня, — тихо сказал Игорь.

— За что?

— За то, что спросил. За воспоминания…

— Ерунда. Минутная слабость. Будем жить! Она мне жить завещала. Ради нее! Ради воспоминаний. Ушла она не больной старухой, но ангелом в ореоле святости! И даже в гробу лежала с ликом ангельским, потому как не успела ее сожрать болезнь, не успела лик страданием обезобразить! Такой я запомнил ее. И слова прощальные… И покуда жив — жить буду на полную катушку. За что ей низкий поклон!

Вениамин наклонился, так что грива коснулась пола, отвесил глубокий поклон, да не удержался на ногах, раскатился и рухнул на пол.

Сел, глянул на Игоря трезво. Как будто не пил вовсе.

— Ей я жизнью своей обязан. Творчеством своим. Всем обязан! Икона она моя, на которую только молиться… Иди, Игорь, ступай. Не хочу, чтобы ты меня таким видел! Я теперь с ней говорить стану. А после… после напьюсь до зеленых чертиков, потому что больно вот здесь, — ткнул он себя пальцем в сердце. — Потому без нее мне свет не мил. Ты после приходи, когда я вернусь. Тогда веселиться будем, песни петь, бешбармак кушать. Жить будем! После. Всё после. Не теперь…

Эпизод тридцать шестой. Три месяца и двадцать дней до происшествия

— Здравствуй, Мария. У тебя прекрасный вид. Если, конечно, не считать этого… недоразумения. Но синяки иногда украшают…

— Мужчин, — перебила его Мария.

— И мужественных женщин.

Миша был обаятелен и весел. Искусственно. Он не хотел нагнетать. Все и так было не слишком радостно. Он вообще не знал, как к делу приступить. Женщину, подругу о больном расспрашивать — это тебе не «языка» по-горячему потрошить. Там всё ясно. А здесь…

— О-о, что это у вас? Фирменный цыпленок? Положите, положите изголодавшемуся путнику пару порций…

Михаил ел цыпленка, улыбался и рассказывал какие-то армейские байки…