Семейная хроника

У Востряковых я чувствовала себя очень хорошо. Жила на антресолях в бывшей Наташиной комнате и как бы вернулась к девичьим годам. Помню, как ночью ко мне вбежала Таня с возгласом: «Да что же ты спишь! Львов занят!» Я, думая, что речь идет о герое наших гимназических лет Коле Львове, в полусне ответила: «Ну что же, всех берут, почему же ему не идти?!» Речь шла о взятии города Львова. Однако бедного Колю Львова тоже «взяли», и он поступил вольноопределяющимся в Преображенский полк. В один из первых боев его убило осколком, попавшим в затылок. Гроб с телом был доставлен в Петербург, и, по слухам, когда в Преображенском соборе открыли крышку, раздались возгласы: «Он жив!» Коля лежал с румяными щеками, что явилось следствием какого-то подкожного кровоизлияния. Похоронили его в Москве, на Новодевичьем кладбище, недалеко от Дениса Давыдова. Теперь его могилы не существует, во всяком случае, я ее не нашла.

Шестого августа, в один день, в Конногвардейском полку были убиты Михаил и Андрей Катковы. Последний (участник спектаклей у Харитоненко) перед самой войной женился на Наде Поповой, той самой барышне с грустными темными глазами, с которой сидел Андрюша Гравес за ужином на балу 1912 года. Вскоре в 4-м стрелковом полку был убит и брат ее, Дмитрий Попов. Андрея я в Москве не застала — будучи произведен в офицеры в первые же дни войны, он отправился на фронт со своей артиллерийской бригадой, вошедшей в состав 20-го корпуса. Но о нем и о 20-м корпусе речь будет дальше.

Еще в Спешиловке я получила успокоившее меня известие, что папе удалось вернуться в Россию с последним поездом, пропущенным через русско-германскую границу. Помогло этому случайное стечение обстоятельств. Закончив курс лечения в Карлсбаде, он проехал в Цюрих для свидания со своей теткой Елизаветой Александровной Стремоуховой (той самой, которая была очень похожа на Екатерину II). В день сараевского выстрела тетушка пошла к своему банкиру получить очередную сумму на прожитие, и банкир ей сказал: «Мадам, я советую вам немедленно обменять ваши русские вклады, так как вполне возможно, через несколько дней я буду вынужден отказаться от их обмена». Услышав это, папа отправился тем же ходом в «Wagons-Lits» и заказал себе билет на Берлин. Прибыв на место, он застал Берлин неузнаваемым, однако получил необходимую сумму по аккредитиву золотом, сделал кое-какие покупки и в тот же день, в 12 часов ночи, с трудом, но все же в отдельном купе, выехал на Вержболово.

Как я уже говорила, это был последний поезд, пропущенный через Эйдкунен. На всех мостах стояли часовые в походной форме. В Ковно в поезд ворвалась толпа эвакуированных из крепости, все коридоры оказались забитыми, но все же 18 августа утром отец благополучно прибыл в Петербург, был радостно встречен своим начальством князем [Виктором Сергеевичем] Кочубеем и всеми сослуживцами, а вечером отправился обедать в Английский клуб. После обеда он сидел на балконе, смотрел на Петропавловскую крепость (не думая, что ему придется побывать в Трубецком бастионе) и вдруг с волнением услышал, как пришедший из Министерства иностранных дел его сочлен по клубу говорит: «Полчаса тому назад Пурталес вручил Сазонову ноту об объявлении войны». Лавина человеческих горестей тронулась с места.

Шурик, которого война застала в Англии у Моджеров, вернулся домой только в конце сентября через Берген. Он был бодр, весел, заражен виденным им в Англии патриотическим подъемом, пел «Tipperary»[64] и сразу объявил отцу, что желает идти добровольцем на фронт. Папа не стал выдвигать принципиальных возражений, но потребовал, чтобы до ухода на фронт был окончен лицей. На это требовалось полтора года, и вопрос отложили в долгий ящик.

Просмотрев последние страницы моих воспоминаний, я заметила упущение. Не ясно, каким образом мой отец, которого я покинула летом 1912 года в Самаре, очутился в Петербурге. При восполнении этого пробела мне придется ввести в свой рассказ новые персонажи, которые двумя совершенно разными гранями соприкоснулись с моей семьей. Если бы такой «узор судьбы» был выведен в киносценарии, его сочли бы «надуманным», но, как гласит английская пословица, «Life is stranger then fiction»[65].