Семейная хроника

Вспоминаю забавный случай, вызвавший переполох в кремлевских казармах. Проездом с фронта в Гатчину или обратно «морганатический двор» находился в Москве, и мама приехала на свидание с мужем, сопровождавшим великого князя. Все жили в гостинице «Националь». Наталия Сергеевна ни на шаг не отпускала от себя маму, с которой ей, по-видимому, было весело и приятно. (Моя мать обладала исключительным даром создавать уют для окружающих.) Двенадцатого октября мама, однако, сказала: «Ну, сегодня Танин день рождения, и я вас покидаю». После чего Михаил Александрович предложил всем вместе ехать поздравлять новорожденную, а Наталия Сергеевна напомнила, что сначала надо запастись подарком. Двумя часами позднее автомобиль с императорским штандартом остановился у подъезда офицерского флигеля кремлевских казарм. Из него вышли великий князь, Наталия Сергеевна с подарком в руках (это была вышитая чайная скатерть), мама, Вяземский и Николай Николаевич Джонсон[74]. Наша квартира огласилась смехом и приветствиями в мою честь. Михаил Александрович подхватил на руки Димку, стал подбрасывать его к потолку, Димка радостно визжал, в коридоре толпились ошеломленные этим зрелищем солдаты, а я поила всех чаем.

Все шло прекрасно до тех пор, пока мама не сказала, что Михаил Александрович любит чай с лимоном, и денщик Сергей не подал на стол половину лимона, забыв срезать верхний подсохший слой. Увидев такой «ужас», Борис бросил на меня и Сергея негодующий взгляд. Его настроение бесповоротно испортилось, и даже много лет спустя, вспоминая этот случай, он с чувством самого искреннего страдания закрывал лицо руками и говорил: «Ах, это было ужасно!» Когда я говорила, смеясь, что никто, кроме хозяина дома, этого злосчастного лимона не заметил, он поражался моему «верхоглядству».

На следующий день Бориса вызвал к телефону командир 56-го запасного полка полковник Кевнарский, который озабоченным тоном «осведомился»: «Поручик, до меня дошли слухи, что вчера в Кремле был великий князь Михаил Александрович, а Вы до сих пор меня не поставили в известность, с какой целью он приезжал». Узнав, что мотивы посещения были не служебные, а частные, начальство успокоилось.

Хотя в моих писаниях о прошлом я могу надеяться только на собственную память (ни писем, ни дневников у меня не сохранилось), но не ошибусь, если скажу, что в Кремле я уже отрешилась от повышенных притязаний к жизни и обрела некоторое душевное равновесие. Отношения с Борисом наладились — размолвки происходили лишь по мало существенным поводам. В крупных вопросах Борис считался с моим мнением, и я даже чувствовала свою доминанту.

Время, однако, было тревожное. Борис тяготился пребыванием в тылу (которое, кстати сказать, сложилось без всяких хлопот с его стороны) и в любой момент, под влиянием тех или иных импульсов, мог нарушить естественный ход событий и попроситься на фронт. Как раз в это время я узнала силу пропаганды: в английском журнале появился плакат с изображением сидящего в кресле джентльмена. Перед ним стоял мальчик лет двенадцати и спрашивал: «Папа! Что ты делал во время войны 1914 года?» Этот рисунок произвел на Бориса очень сильное впечатление. Представив себе, как Дима через несколько лет задает ему подобный вопрос, он подал рапорт о зачислении его в маршевую роту. Рапорт этот, к моему удовлетворению, начальство отклонило. (Я всегда была противницей насилования судьбы, так же как никогда не верила в то, что люди — «кузнецы своего счастья».)

Зимой 1916 года у нас в доме произошло прискорбное событие. Играя в винт и прихлебывая кахетинское вино, дядя Коля вдруг упал со стула и потерял сознание. Отвезенный на Собачью площадку, он в себя не пришел. На следующий день брат Борис и Александр Тимофеевич Обухов поместили его в лечебницу Гралевского на Поварской улице. Врачи определили какое-то мозговое заболевание типа «белой горячки».

Первое время он буйствовал, никого не узнавал, потом успокоился. Проведя в больнице два месяца, он выписался якобы выздоровевшим, но уже не тем, каким был раньше. Играть на сцене стало трудно, и Южин предоставил ему место заведующего библиотекой Малого театра, которая находилась тут же, около кулис, так что дядя Коля не потерял связи со столь любимым им «Домом Островского».

Летом он иногда присоединялся к компании актеров, едущих на гастроли в провинцию, и даже выступал с ними на сцене. Так он с восторгом рассказывал о поездке в старинный город Яранск Вятской губернии, где, несмотря на удаленность от железной дороги, имелся настоящий театр и жители были любителями и знатоками театрального искусства. Одна из последующих гастрольных поездок (в Харьков) оказалась менее удачной. Шло «Горе от ума». Дядя Коля играл князя Тугоуховского, и на сцене с ним произошел легкий паралич. Участники спектакля кое-как вывели его за кулисы, а зрители ничего не заметили, думая, что так надо по роли.