Семейная хроника

Февральская революция и отречение государя, как известно, совершились незадолго до Пасхи. Вне всякой зависимости от грядущих дней, которых он не мог предвидеть, великий князь Михаил Александрович приехал с фронта в праздничный отпуск. Сопровождавший его Вяземский, не доезжая до Москвы, свернул на Попелево, а Михаил Александрович направился в Гатчину. Еще зимою государь обещал брату к Пасхе дать его жене графский титул, и Наталия Сергеевна, которой совсем не хотелось, чтобы это обещание было забыто, не давала великому князю покоя, требуя, чтобы он «продвинул дело» — миссия, которая по присущей Михаилу Александровичу скромности, несомненно, его тяготила.

Монархия не дожила до Пасхи, указ о графском титуле остался неподписанным, но история поставила Наталию Сергеевну на край других, гораздо бóльших возможностей, которым тоже не суждено было осуществиться. После отречения Николая II за себя и за сына великий князь Михаил Александрович, совершенно того не ожидая, должен был воспринять корону Российской империи. Сопровождаемый Джонсоном, он выехал из Гатчины в Петербург. На Дворцовой площади его автомобиль попал в водоворот бушующей толпы. Джонсон рекомендовал пробиться на Миллионную, где жили его друзья Путятины, пока народ не опознал великого князя (последнее могло дать повод к манифестациям pro et contra).

И вот на Миллионной 12, в квартире той самой княгини Путятиной, к которой Заид-хан два с половиной года назад обратился с описанным мною курьезным тостом, великому князю пришлось принимать делегацию Временного правительства. Там же он подписал манифест, в котором отказывался вступить на престол до решения по этому вопросу Учредительного собрания. Летом 1926 года, будучи во Франции, я читала в «Revue des Deux Mondes» статью Ольги Павловны Путятиной, в которой она описывает трехдневное пребывание Михаила Александровича у нее в доме в момент революции. Статья эта была (вероятно, для большей сенсационности) неправильно озаглавлена «Les derniers jours du grand duc Mich. Alex.», но содержала подробный и, по-видимому, точный рассказ о происходившем.

Новоявленные министры (кроме Керенского) находились в состоянии полной растерянности. Шульгин, по словам Путятиной, все время боялся, что упоенный своей славой Керенский начнет «хамить», однако этого не произошло. А великий князь держал себя просто и с достоинством.

В десяти минутах ходьбы от Миллионной совершались в это же время другие, уже совсем не исторические события. Восьмого марта 1917 года (нового стиля) на Моховой улице родился мой племянник Алик Сиверс. Папина квартира, часть которой, как я уже говорила, отдали Шурику и Татьянке, находилась над подвалом, где хранили удельные вина. Десятого марта толпа начала разбивать подвалы, бочки выкатывались на улицу, вино текло по земле, любители его припадали к винным лужам, лежа на животе. К вечеру в пьяной толпе, запрудившей Моховую улицу, стали раздаваться крики о том, что дом надо поджечь. Началась перестрелка, и, когда пуля пробила окно комнаты, где лежала Татьянка, Шурик решил эвакуировать свое семейство к Муравьевым. Алика завернули в одеяло, Татьянка, вопреки всем медицинским срокам, была поднята с постели на второй день после родов, и Шурику удалось вывести их в безопасное место. Папа категорически отказался покинуть свой кабинет и, с присущим ему стоицизмом, дождался момента, когда последняя бутылка удельного вина была выпита и толпа разошлась.

Как только в городе наступило некоторое успокоение, Шурик отправил Татьянку в Царевщину, сам же остался на лето с папой в Петрограде, наблюдая, как еще при Временном правительстве давали трещину и затем рушились все учреждения Российской империи. К осени, ввиду реорганизации Министерства иностранных дел, брат оказался безработным дипломатом и направился в спасительную Царевщину, где грозные события амортизировались патриархальными отношениями, сохранившимися между крестьянами и помещиками. (Как я уже говорила, всю землю еще в 1905 году Нессельроде продал крестьянам на весьма льготных условиях.)

Летом 1917 года Главное управление Уделов перестало существовать как таковое. Отец переехал на частную квартиру на Большой Конюшенной и поступил на службу сначала в Главархив, а потом в Эрмитаж.

Обо всем этом я говорю кратко, так как петроградские события развертывались вне моего наблюдения и я знала о них только из писем. Первые годы революции связаны у меня с калужскими краями и, отчасти, с Москвой. Отца я снова увидела лишь в декабре 1921 года, а брата — летом 1923-го. Тут только я во всех подробностях узнала, что с ними произошло за период нашей разлуки. Об этом я постараюсь рассказать в другом месте.

Часть вторая

Предисловие