Семейная хроника

Кряхтя уходит старый год,
Под тяжкой ношей изнывая.
Как много он скопил забот,
День ото дня вперед шагая.

Как много горя, сколько слез

С собою в вечность он унес.
«Эй, старый! Уходи с дороги», —
Смеясь, кричит уж Новый год.

Веселый, юный, он идет,

А старый часть своих забот
Ему с усмешкой отдает.
«Вот на! Неси-ка осторожно!»

«Что ты такое тут мне дал?»

Но старый год уже пропал,
А новый с сумкою остался
И заглянуть в нее старался.

«А! Экономическая политика свободной России.

Вот что вручил мне старина —
Ну, этот груз снести мы сможем,
Лишь только на спину положим.
Моя спина уж не согнется!
Авось, недолго несть придется!»

Последняя строка внушала некоторое беспокойство, и все с особым удовольствием услышали слова Ленина о том, что НЭП дается «всерьез и надолго»[95].

Весною 1922 года моя козельская база была ликвидирована, вещи перевезены в Калугу и жизнь вновь «приведена к одному знаменателю». Дима к этому времени уже прекрасно читал, и я начала обучать его несложным французским фразам. При этом я как-то сказала: «Произношение должно тебе даваться легко, потому что в тебе есть французская кровь!» Мои слова, по-видимому, произвели впечатление, потому что спустя некоторое время, когда после перенесенной свинки у Димки нагноилась подчелюстная железа и хирургу Миленушкину пришлось произвести разрез, последовала забавная сцена. Как только хлынула кровь, Дима заплакал, приговаривая: «Ну вот, теперь вся французская кровь вытечет!»

Между Борисом и Димой (которого он почему-то называл «Дудышкиным») установились очень милые отношения. К пяти часам Дима накрывал на стол, а когда приходил Борис, неизменно спрашивал: «Папочка, что у тебя делается на службе?» — на что Борис так же неизменно отвечал: «Кавардак». На этом разговоры о служебных делах кончались. Борис обладал прекрасной, я бы сказала западноевропейской, чертой — умением оставлять служебные дрязги и передряги за порогом своего дома. Как только кончался обед, из соседней комнаты раздавались призывные звуки аккомпанемента к песне Чайковского «Уж тает снег», и Дима бежал исполнять свой коронный вокальный номер (у рояля Таня и Оля Леонутовы).

Церковное влияние на него оказывала тетя Оля Аксакова, состоявшая старостой нашего прихода Божьей Матери Одигитрии (Смоленской). В начале 20-х годов православную церковь раздирали распри между сторонниками патриарха Тихона и живоцерковниками. Во главе последних стоял петроградский священник Введенский. Страсти кипели главным образом в Ленинграде и Москве, в Калуге процесс проходил менее остро, лишь три церкви стали «живыми», в других продолжали поминать патриарха Тихона и все осталось по-прежнему.

Тетя Оля неизменно стояла за свечным ящиком в черной бархатной мантилье, с кружевным жабо и гладко зачесанными волосами, зорко следя за благолепием храма. Единственное новаторство, которое она допустила, — это букеты и гирлянды живых цветов у икон (раньше это, кажется, считалось принадлежностью католической церкви).

Когда Диме исполнилось семь лет и он вступил в отроческий возраст, тетя Оля решила, что благолепие храма умножится, если ее внучатый племянник будет прислуживать в алтаре. Для этой цели ему был сшит маленький стихарь из зеленой парчи, который надевался поверх зимнего пальто с кенгуровым воротником. В этом стихаре, из-под которого в виде ожерелья выступал пушистый мех, Дима имел вид марабу и был очень смешон, однако никакого благолепия из всего этого не получилось. На второй же день он подрался с другим прислуживающим мальчишкой и оба были изгнаны из алтаря.

Через некоторое время в церковь Одигитрии должен был приехать архиерей, не наш, какой-то чужой, и готовилась торжественная служба. Димка вспомнил, что у него есть парчовый стихарь, и решил участвовать в параде. Не прошло и получаса, как он вернулся из церкви с дрожащими губами и стихарем под мышкой. Оказалось, что архиерей приехал со своими собственными мальчишками — парнями лет по 12–14, — и Дима остался за флагом. Я сочувственно спросила: «А что же тебе сказали эти мальчишки?» У Димки тут задрожал подбородок, и он прошептал: «Они на меня посмотрели и сказали — а это что еще за дерьмо пришло?» Я сочла, что такие разговоры ничуть не умножают благолепия храма, и Димкина церковная карьера на этом закончилась.