Семейная хроника

Татьянка, несомненно, страдала от этого ухаживанья, но держала себя с удивительным и даже чрезмерным благородством. Много внимания она уделяла Алику, которого я тут впервые увидела. Это был худенький мальчик с прелестным личиком. Крепкий, хорошо сложенный Димка, с его трезвым, слегка насмешливым умом, представлял собою реалистическое начало, тогда как нервный, впечатлительный Алик был созданием трогательным и поэтическим. Живя в мире фантастики, он мог иногда погрешить против правды, и в таких случаях Димка впивался в него прищуренными глазами — Алик замолкал и краснел до слез, а Димка презрительно цедил сквозь зубы: «Альчик-мальчик — врет — краснеет — и плачет!» Тут Алик, подверженный приступам гнева, самозабвенно кидался на него с кулаками, и их разводили по углам.

В петроградском периоде его жизни у Алика был верный друг — один из новых приятелей моего отца, молодой профессор университета Александр Николаевич Макаров. Не имея еще своей семьи и обладая нежной душой, он очень полюбил Алика и стал для него примерно тем, чем для нас когда-то был дядя Кока Муханов. Он мог проводить с Аликом целые часы и всячески старался его побаловать.

Александр Николаевич был ярым поклонником и пропагандистом поэзии Анны Ахматовой. С ним соглашалась вся наша семья, за исключением отца, который не воспринимал новых стихов и, смеясь, предлагал изменить известные ахматовские стихи о перепутанных перчатках более современными образами:

Я на правую ногу одела
Валенок с левой ноги.

В ходе разговоров выяснилось, что Александр Николаевич — двоюродный брат Льва Александровича Бруни; тут же я узнала, что мой козельский приятель в Петрограде и его можно найти в Мозаичном павильоне Академии художеств. Я отправилась на Васильевский остров и разыскала Мозаичный павильон. Поднимаясь на второй этаж, я заметила, что на каждом пролете лестницы висит указующая таблица со стрелкой и надписью «к памятнику».

Леву Бруни я нашла среди рисунков, эскизов и набросков в помещении, где он, по-видимому, и работал, и жил. После первых радостных приветствий я спросила, к какому памятнику ведет его лестница. Оказалось, что в центре Мозаичного павильона находится мастерская его приятеля Татлина, работающего над футуристическим проектом памятника 3-му Интернационалу. Это гигантское сооружение должно было представлять собою комбинацию куба, цилиндра и шара. В кубе предполагалось поместить магазины, гаражи, склады и прочее, в цилиндре — просветительные учреждения — библиотеки, лекционные залы; что собирались устроить в шаре, я не помню. Все части этого монумента должны были медленно вращаться вокруг своей оси — каждая в свою сторону.

Мне удалось увидеть и автора проекта — это был высокий светловолосый человек с грубоватым лицом и решительным видом. Вокруг татлинского проекта возникло много шумихи, но до осуществления он, к счастью, не добрался.

Во время визита в Мозаичный павильон я познакомилась с женой Льва Александровича и вспомнила слова ее beau frére'a: «Нина Бальмонт похожа на 12-летнюю девочку, рассматриваемую под микроскопом». И хотя это было довольно метко, но я сравнила бы ее, пожалуй, с высоким, хорошеньким пареньком. В ее лице с большим, красиво очерченным ртом, нежной кожей и озорными глазами, в ее закинутых назад коротких волосах было что-то мальчишеское, резкое и вместе с тем привлекательное. Во всяком случае, она не была похожа на мать двоих детей — Вани и Насти, — оставшихся в козельских краях с бабушкой. Свой домик около Оптиной пустыни Бруни еще долго не ликвидировали. Это была основная база их жизни, куда они с восторгом возвращались при всякой возможности.

В конце 20-х годов я вновь увидела Льва Александровича в Москве. Он уже был всеми признанным крупным художником, преподавал во ВХУТЕИНе и жил в бывшем Училище живописи и ваяния на Мясницкой в непосредственном соседстве со своим старшим коллегой и другом Фаворским, прекрасным человеком и автором столь же прекрасных гравюр по дереву.

Но я замечаю, что, говоря о чужих делах, ничего не сказала о «трудоустройстве» Шурика. По приезде в Петроград он поступил в Управление ГУМа, а когда в 1923 году наступила кратковременная эра иностранных концессий, перешел на должность управделами большой немецкой концессии «Мологолес», занимавшейся эксплуатацией больших лесных массивов по рекам Волхову и Мологе. Концессионерами были регенсбургские немцы, правление помещалось в здании бывшего германского посольства на Исаакиевской площади. Немецкие бюргеры, у которых, вероятно, раньше не было такого управделами, сразу оценили брата и были с ним весьма любезны. Сын одного из главных пайщиков Химмельсбах, которого Алик называл «Небесный Ручей», искал его дружбы и окружал знаками внимания.