Семейная хроника

Когда, наконец, Николаю Борисовичу предложили новый пост, он согласился промучиться семь лет, но «ни одного часа более», и весь этот срок терзал маму, доказывая, что мучается из-за нее. Никаких «мучений», по существу, удельная служба ему не причиняла, с подчиненными у него были прекрасные отношения, дело было ему хорошо знакомо, а большая квартира давала возможность устраивать любимые им спектакли и приглашать друзей-актеров, которые широким потоком хлынули в анфилады Удельного дома. Тут были и знаменитости — Ермолова, Садовская, Южин, — и рядовые «труженики сцены»: режиссеры, бутафоры, суфлеры. Всякий, кто имел лишь малейшее отношение к Малому театру (Художественный театр он не любил), был у Николая Борисовича почетным гостем.

Будучи человеком скромным и не имея преувеличенно-высокого мнения о своих актерских способностях, он все же считал своим истинным призванием сцену. Некоторые актеры льстили любезному хозяину, говорили, что считают его «своим», и этим еще более забивали ему голову. Примером такой беззастенчивой лести была стихотворная надпись, сделанная Осипом Андреевичем Правдиным при вручении им своего портрета. Привожу стихи, посвященные Николаю Борисовичу, дословно:

Позволь сказать по дружбе, беспристрастно,
Театр — вот настоящий твой удел,
А ведомство твое желает ежечасно
Связать тебя у дел

.

Актеры же друзья давно то видят ясно,

Что если бы у их стоял бы ты у дел,
Сумел бы ты вернуть, традициям согласно,
Театру — старый блеск, себе же — свой удел!

Дядя Коля был явно смущен и сказал: «Ну, уж это слишком!» И все же правдинская лесть подлила масла в огонь негодования против судьбы, закрывавшей ему пути к сцене. Как мог прямодушный и бескорыстный Николай Борисович предполагать в ту пору, что через несколько лет, когда он порвет с «уделами» и станет «у их дел», все эти друзья-актеры повернут ему спину. (Все, за исключением Александра Ивановича Южина, который раньше не льстил, а потом не отвернулся.)

Но возвращаюсь к весне 1907 года. Переезжая в Большой дом, мама плакала и говорила, что это переселение далось ей большой ценой, что она не ждет для себя ничего хорошего на новом месте. Одна я была довольна: во-первых, я не чувствовала никакого влечения к «домикам с геранью», а во-вторых, ежедневно бывая у Вельяминовых, уже привыкла к Удельному дому, любила красоту его фасада, доминирующего над всем Пречистенским бульваром, его закоулки, лесенки, антресоли. У Вельяминовых, живших большой семьей, квартира была переполнена вещами; наша же мебель, очутившись в обширном помещении, показалась мне странно уменьшившейся в размерах. Мамин кабинетный рояль, например, затерялся в углу центральной залы. В некоторых комнатах оставалась казенная обстановка. Так, в гостиной, примыкавшей к зале, стояла штофная мебель цвета терракота, пол был затянут ковром такого же цвета; во всех парадных комнатах висели бронзовые люстры.

Я очень любила главную лестницу, место наших с Димой игр; внизу, как я уже описывала, два египтянина подпирали головой входную арку; во втором этаже лестница расходилась на две стороны и с площадки открывался вид на просторные дворы, на одном из которых работала электрическая станция, снабжавшая током удельные здания. Справа возвышался золотой купол храма Христа Спасителя, а еще ближе стояла небольшая церковь Ржевской Божьей Матери, позади которой прятался проход в Большой Знаменский переулок.

Мои апартаменты находились в двух этажах: небольшая спальня с квадратными окнами находилась наверху и к ней вела винтовая лестница; классная занимала самую уютную, угловую комнату бельэтажа, окна которой выходили на террасу, заколоченную досками и покрытую снегом зимой, но оживавшую весной, во время цветения сирени и подготовки к экзаменам. Каменные ступеньки вели в небольшой, но тенистый сад, отделенный от Пречистенского бульвара глухой стеной, но с балкона было видно все, что делается на улице до самой Арбатской площади. Готовясь к экзаменам, я там часто сидела и, как владетельная дама, с высоты стены посылала приветствия и пожелания экзаменационных успехов стоявшим внизу поливановцам. Один из них, Владимир Долгоруков, даже говорил своему товарищу Вовке Матвееву: «Люди ходят перед экзаменами к Иверской, а ты — к Сиверской».