Семейная хроника (СИ)

В 1929 церковь, в которой служил о. Василий закрыли и снес­ли, а на ее месте построили красивый клуб железнодорожников. О. Василий не выдержал и сошел с ума или, как мы говорили, «чокнул­ся». И его куда-то увезли, уехала и матушка. Дом заняли под ясли, а огромный сарай и конюшня пустовали и отлично служили нам мес­том сбора команды и нашим штабом.

В одну из темных весенних ночей ясли подожгли. Мы, конечно, приняли горячее участие в тушении пожара и, как потом оказалось, не без выгоды. На чердаке дома священника мы обнаружили два объе­мистых сундука, набитых книгами. В следующую ночь все книги мы перетаскали к себе на чердак и дня три-четыре были заняты разбор­кой этого клада.

Все церковные книги: псалтыри, библии, требники, жития свя­тых и евангелия мы раздавали соседским старухам, чем снискали их любовь и удивление. А остальные книги честно разделили на троих. По мере того, как мы каждый прочитывали свои книги, мы меняли их между собой.

Не успели мы переварить Ф. Купера, М. Рида, В. Гюго, Лескова и др, как в городе открыли новый клуб. Ну, предположим, он был новый для всех жителей, но не для нас. Для нас это был уже старый, давно известный клуб от первой ступеньки до флага на кры­ше, от первого строителя до первого директора клуба. И мы уже бы­ли нештатные помощники и директора, и художника, и пиротехника, и даже дяди Вани-«Миндальное почтение», занимающего две должности: дворника и контролера. Но самой главной ошеломляющей новостью бы­ла новость, которую мы расклеивали на заборах- это приезд москов­ских артистов с участием братьев Адельгейм.

Мы не знали, что такое братья Адельгейм, но надеялись уз­нать через неделю. Однако в конце недели со мной, вопреки моему жела­нию, случилась неприятная история.

Дело в том, что я тогда подзарабатывал у парней по 15-20 копеек /что было тогда большим бо­гатством/ необычным способом. Парень, обидевшись почему-либо на свою девушку и желая ее «проучить», встречался со мной и давал заказ, платя по твердой таксе 15-20 и 25 коп. Я же выполнял свою часть договора: в зависимости от полученных денег, найти в парке <эту> девушку и запихать ей за пазуху лягушку, ящерицу или ужа.

Девушки не любили меня и боялись. Иногда вдвоем или втроем они окружали меня, чтобы отшлепать как следует. Но стоило мне за­сунуть руку за пазуху и издать боевой клич, как они пускались в рассыпную, зная, что у меня всегда за пазухой сидит ужак или еще какая-нибудь гадость.

И вот, накануне приезда братьев Адельгейм, в парке вечером я выполнил такое поручение, лишившись последнего ужа и получив за это четвертак. С девушкой случился сердечный приступ, а ее брат 22-х летний Пашка Зинин встретил меня днем и избил.

Я не мог простить такую обиду, и мы втроем обсудили, как отомстить обидчику. Решили подстрелить его из нашего арбалета.

Выследить и подкрасться к нему для нас ничего не стоило. Пашка сидел на лавочке со своей девушкой, когда я с расстояния двух шагов выстрелил ему в затылок тупой стрелой и исчез.

Мы уже спали в сарае у Лешки Сафонова, когда пришел мой отец и повел домой, подгоняя сзади ремнем. Войдя в дом, я увидел плачу­щую мать и мать Пашки Зинина. Их-то я не боялся. Больше всего я боялся рассердить отца - в гневе он бывал страшен. Но отец, рас­смотрев при свете моё разрисованное лицо, всё в синяках, заплыв­ший глаз, не рассердился, а только спросил, кто меня так избил. Я ответил, что Пашка. И к моему удивлению, он захохотал. И так за­хохотал, что, наверное, полгорода слышали этот хохот. Отсмеяв­шись, он сказал женщинам, что считает все в порядке, и ушел в другую комнату.

Женщины накинулись на меня, но я знал средство против них - ­вытащил из кармана ящерицу, и они отступили от меня, причитая по очереди.

Я не без труда узнал, что я чуть не убил Пашку. Но я хорошо знал, что не мог убить. Я же стрелял тупой стрелой, правда, со свинцовой головкой. Оглушить мог, а убить - нет. И официально им заявив, что если Пашка тронет меня хоть пальцем, я убью его на­совсем. После этих слов даже не подействовала моя ящерица. С двух сторон женщины чуть не подняли меня в воздух и стали шлепать по казенной части с приговорами, что я разбойник, изверг, и в кого я уродился, и что одна мука со мной, и что меня будут судить.

И не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не случилось чудо. Открылась дверь Сашиной комнаты, (моего старшего брата), из нее вышел невысокого роста человек и громовым, нечеловеческим голо­сом заговорил непонятные слова. (Монолог из трагедии Шекспира).

Женщины бросили меня, стесняясь чужого человека, а я, не понимая ничего, глядел на человека, вытаращив глаза. Спокойно подой­дя ближе, он обошел вокруг меня, упер руки в бока и проговорил, человеческим голосом:

- Так вот это и есть Давид?

- Я не Давид, я Лешка,- оторопело огрызнулся я, не понимая, чего он от меня хочет.

- Но как же ты не Давид, когда осилил Голиафа? Я точно знаю, что это твой образ ваял Микеланджело.

- Никакого Голиафа я не трогал и никто меня не валял. А вы кто? Следователь?

- Я? Я - человек! Я - актер! И я в восторге от тебя Давид!