Семейная хроника (СИ)

Первый спектакль, который мы смотрели, назывался «Семья преступника». Не помню, кто автор этой мелодрамы, но после я ниг­де не мог узнать автора и не слышал, чтобы какой-либо театр ста­вил эту пьесу. Содержание было простое: преступник, не помню за что осужденный, возвращается лет через двадцать в свою семью и узнает, что жена его любит другого. Его дочь тоже любит <этого мужчину> и считает его своим отцом. Про вернувшегося никто не помнит, давно забыли. В конце драмы преступник умирает, приняв яд, не желая мешать их благополучию.

Но дело не в содержании, а в игре актеров. Это был первый спектакль, который я видел. Декорации, грим, великолепная игра актеров, трагическое содержание пьесы так захватили мое мальчи­шеское воображение, так растрогали лежавшие где-то в глубине ду­ши чувства, что я в какой-то трепетной восторженности совершенно забыл обо всем на свете. Я уже жил жизнью героев, я плакал с ни­ми, радовался, грустил и чуть не умер вместе с героем.

Я не уходил со своего места в антрактах и подгонял время: ­скорее, скорее, давайте начинать, я же жду. Я ничего не замечал. Все вокруг меня было, как в тумане.

Когда последний раз опустили занавес, а публика стала расходиться, я очнулся и, вытирая слезы, как пьяный спустился вниз. Ребята что-то говорили мне, но я ничего не видел и не слышал. Не помню, как я дошел до дома, как уселся на ступеньки и, как опять и опять вспоминал все действие, ставил себя на место героя и сно­ва плакал от бессилия помочь, подсказать: не надо умирать! Ведь жить так хорошо, несмотря на все неудачи. Ведь вон Сеньков разо­шелся с женой и не умирает, а женился на другой и живет. Я бы так не сделал. И вдруг впервые мне пришло в голову, что я-то тоже умру. Не сейчас, но когда-то мне придется умереть. Все останется по-прежнему: звезды также будут загораться по ночам, люди будут жить, радоваться, а меня похоронят - закопают в яму. <Я был> обес­куражен этой мыслью. Мне так стало жалко себя, что я не сдержал­ся и заплакал навзрыд, задыхаясь. Никогда не плакал, как бы не приходилось туго.

В таком расстроенном положении меня застали дядя Боб и дядя Рафа. Дядя Боб что-то сказал на немецком и зашел в дом, а дядя Рафа сел со мной молча, обнял, прижал к себе и стал поглаживать по плечу. Я заплакал еще сильнее. Он что-то говорил, но я не по­нимал его. Но постепенно голос журчащий, как ручей в лесу, принес какое-то успокоение, и я постепенно стал вникать в смысл его речи. Он догадался, отчего я плакал, понял мое состояние. И с его опытом жизни и знанием характеров людей, не только успокоил, но и заставил меня все рассказать ему. Я чистосердечно рассказал ему, прибавив, что убил бы такую жену и смылся бы. Он рассмеялся и ввел меня в святые святых, сказав, что этого никогда не было, а автор придумал сам все, как можно трогательнее. И что они «играли» на сцене придуманную пьесу, а в жизни такое почти не бывает.

В жизни все проще. Мы сидели долго, и я как-то незаметно раскрыл мою детскую душу с героическими помыслами и с согласием даже умереть мучени­ческой смертью для счастья людей. Только вот себя жалко - не хо­чется умирать. Вышла мать и позвала нас чай пить, да и ложиться спать пора.

На следующий спектакль я уже шел, неся маленький чемоданчик братьев. Мне разрешили посмотреть, как гримируются артисты. На моих глазах из дяди Боба получился молодой человек, а дядя Рафа превратился в старого еврея.

Дали первый звонок, и я побежал занять свое место у прожек­тора. Ребята меня уже ждали, беспокоясь, куда я запропастился.

Начался первый акт «Уриэль Акоста». С открытием занавеса со мной произошло то же самое, что и раньше- я потерял себя. Я был там, среди действующих лиц. Но, если на первом представлении мне было жаль этих хороших людей, попавших в такое тяжелое положение, то в «Уриэле...», по мере развития действия, мне все больше и больше становилось страшно. Страх так объял меня, так разросся в моей душе, что в антракте я никак не мог успокоиться. Я дрожал мелкой дрожью, стараясь всеми силами заставить себя помнить, что это не Уриэль, а дядя Боб. Я же сам видел, как он переделался в Уриэля. А этот злой старик на самом деле добрый дядя Рафа. Моих сил хватило только на антракт. Поднялся занавес и снова я очутил­ся в объятиях тех чар, что струились со сцены не только на меня, но на всех зрителей. На этом спектакле, как я помню, заплакал, когда происходила сцена <встречи> Уриэля со своей слепой матерью. Не в силах смотреть на сцену, чувствуя подступившие к горлу рыда­ния, я отвернулся и, стараясь отвлечься, поглядел на зрителей. На глаза мне попалась тетушка, комкавшая в руке платок. С судорожно дергавшимися губами, она беззвучно плакала одними глазами. Слезы текли, и она их не утирала. Не стыдясь, забыв об окружающих.