Семейный архив

И вот — я никогда не забуду этого краткого момента — наш самолет коснулся земли... Земли Палестины... Земли Израиля... Это было все равно что коснуться земли сказочного царства Гвидона или не менее сказочной Атлантиды... Или воспетой Гомером Трои... Или Китежа... Самолет бежал по аэродромной дорожке, а передо мной — нет, не перед моими глазами, а где-то внутри, выхватываемые из хаоса не связанных между собой впечатлений, — мелькали Моисей в облике микельанджелевского творения, царь Давид, Соломон, Пророк Исайя, Иуда Маккавей, защитники Массады, Бар-Кохба... Нет, мне было не 26 лет, когда играет воображение, не требуя, чтобы со стороны его возбуждали... Мне было 65 — возраст, когда воображение угасает, когда холодный реализм хоронит резвую, не знающую преград романтику... И все-таки, все-таки...

Самолет остановился, но я... Я будто прилетел к себе домой. И мои дальние, за тысячи лет от меня пребывающие предки-родственники где-то там, возле самолетного трапа, ждут меня...

Такое у меня было чувство. Разумеется, оно стерлось, исчезло, когда мы спустились на землю — на трапе теснились, громко разговаривали, потом стремились поскорее проникнуть в аэровокзал, встать в длиннейшую очередь в связи с визой и надлежащими формальностями... Наконец, после знакомого нам по Союзу хаоса, в который погружен был главный зал аэропорта, мы услышали, как нас окликают — это были Гриша, недавно переселившийся во след своим детям из Астрахани в Израиль, в Иерусалим, и рядом с ним — его сын Вова, которого я видел когда-то в Астрахани, он учился в пятом классе, а мне нарисовал для обложки будущей книги поле, усеянное цветущими ромашками... Вова был гораздо выше отца, с открытым лицом и добродушной улыбкой сильного физически человека. Мы все расцеловались и сели в маленькую, расхлябанную, с облупившимися бортами машинку, подобие нашего «Москвича» первого выпуска, и покатили в Иерусалим.

В Иерусалим?.. Тот самый, который осаждали римляне?.. Тот самый, который захватывали крестоносцы?.. Тот самый Иерусалим, о котором сказано: «Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет правая рука моя! Пусть прилипнет язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалим во главе веселия моего!..» И вот мы катили по вечерней степи, похожей на казахстанскую, на мангышлакскую или астраханскую, но впереди... Впереди был Иерусалим!..

Гриша и его жена Нонна жили в двухэтажном доме, подняться в их квартиру было далеко не просто для Ани — следовало преодолеть наружную лестнице (дом располагался как бы на взгорке), затем взобраться по крутым лестничным маршам. Но все это осталось позади — квартира у Гриши состояла из двух комнат, сыроватых и прохладных, несмотря на конец апреля. Нам отвели спальню. И вот...

И вот — даже не верится! — мы сидим за столом — не в Астрахани, не в Алма-Ате, а в Иерусалиме... Гриша был такой же молчун, как и раньше. Но сидеть с ним рядом, хоть и молча, было приятно. Какое-то странное ощущение близости, родства, не нуждающееся в словах. А он посидит-посидит, потом вдруг обнимет за плечи, рассмеется: неужели это ты?.. Не верю, не могу поверить...

Волосы у него седые, тонкие, лицо, как и раньше, в веснушках, но в ссутулившейся фигуре есть нечто покорное, смиренное. Я спросил его:

— Как тебе переезд?.. Как Россия?.. Жалко было?..

Мне вспомнилось, как в начале семидесятых мы ходили на астраханское еврейское кладбище, как разыскивали могилы бабушки, тети Муси, как потом стояли перед могилами Гришиных родителей, дяди Оси и тети Розы... И говорили о Шурке Воронеле (тогда все называли его Шуркой), о его намерении уехать из страны, уехать в Израиль... Мы оба тогда никак не разделяли его намерений, и вот — прошло около двадцати пяти лет, и он оказался прав: я в Америке, Гриша в Израиле... А родина, Россия — где-то там, в туманной дымке...

На мой вопрос Гриша ответил не сразу, он помолчал, подумал, провел рукой по подбородку, размышляя, как это делал всегда.