Семейство Майя

— Очень недурен твой шамбертен! — вздохнул он.

— Пожалуйста, выпей еще и закуси как следует, — поощрял его Крафт. — Перестань себя терзать. Ты просто изголодался. И все твои бредни только оттого, что ты ослаб!

Эга признался, что и вправду чувствует упадок сил. Из-за всех этих хлопот с костюмом он не успел пообедать, а ужинать, как известно, он должен был у Коэнов… Он здорово проголодался! Превосходная foie-gras[69].

И Эга набросился на еду: положил себе несколько кусков индюшатины, огромную порцию оксфордского языка, дважды отведал йоркширского окорока и попробовал все прочие отменные английские закуски, которые всегда водились в доме Крафта. И почти в одиночку осушил целую бутылку шамбертена.

Лакей вышел готовить кофе, а друзья стали строить всевозможные предположения: как поведет себя Коэн с женой? Как он поступит? Быть может, все ей простит? Эга утверждал, что этого он не сделает: он злопамятен и никогда ей ничего не забудет. В монастырь он ее не упрячет, поскольку она еврейка…

— Он может ее убить, — хладнокровно предположил Крафт.

Эга, с блестящими от выпитого бургонского глазами, трагическим тоном объявил, что тогда он удалится в монастырь. Друзья в ответ стали безжалостно над ним подшучивать. В какой же это монастырь он удалится? Ни один из монастырей ему не подойдет! Для доминиканцев он слишком худ, для траппистов слишком женолюбив, для иезуитов слишком болтлив, а для бенедиктинцев слишком невежествен… Тогда уж придется основать для него особый монашеский орден. Крафт предложил название для будущего ордена — «Святая чушь»!

— У вас нет сердца! — воскликнул Эга, вновь наполняя доверху бокал. — Вы не знаете, как я обожаю эту женщину!

И он пустился описывать свою страсть к Ракели. Несомненно, он переживал сейчас прекраснейшие минуты этой страсти, поскольку мог наконец поведать о восхитительных достоинствах своей возлюбленной, упиваясь этой тщеславной исповедью. Он начал с их встречи в Фосе, а Крафт, внимая Эге с усердием неофита, встал, чтобы откупорить шампанское. Затем Эга рассказал об их прогулках по Кантарейре; о пылких и невинных посланиях, заложенных между страницами книг, которые он приносил ей для чтения, — в своих посланиях она подписывалась «Пармская фиалка»; о первом поцелуе, самом сладостном, похищенном в тот краткий миг, когда муж поднялся наверх за какими-то особыми сигарами для Эги; об их рандеву в Порто, на кладбище «Отдохновение», жарких пожатьях рук под сенью кипарисов и надеждах принадлежать друг другу, которые они не уставали обсуждать среди мрачных надгробных плит…

— Весьма любопытно! — заметил Крафт.

Но тут Эга вынужден был замолчать: слуга принес кофе. Пока разливали кофе и Крафт вышел за сигарами, Эга прикончил шампанское; он был бледен, и черты его лица заострились.

Слуга удалился, задернув гобеленовую портьеру; и Эга, поставив подле себя рюмку с коньяком, продолжал свою исповедь; он поведал о своем возвращении в Лиссабон, на «Виллу Бальзак»; там, в этом любовном гнездышке, они проводили сладостные утра…

Здесь его речь прервалась: он обвел столовую мутным взглядом и на миг обхватил голову руками. Потом стал перечислять любовные прозвища, которые она ему давала, вспомнил о каком-то покрывале из тяжелого шелка, в котором она сверкала подобно драгоценному камню… Две крупные слезы выкатились у него из глаз, и он поклялся, что умрет от горя!.. И тут же вдруг завопил:

— Если бы вы знали, какое это чудо — тело женщины! О, мои милые, какое чудо… Вообразите себе грудь…

— Не продолжай, — остановил его Карлос. — Ты слишком много выпил, несчастный!

Эга встал, держась за край стола и пошатываясь.

Он — пьян! Он? Еще что! Такого с ним не бывает, он еще сроду не был пьян. Бывало, он пил что только под руку попадется, вплоть до скипидарного раствора, И никогда! Ничего!

— Вот, смотри, я выпью всю эту бутылку, и ты увидишь… И ничуть не опьянею, даже не почувствую. И мы пофилософствуем… Хочешь, я тебе скажу, что я думаю о Дарвине? Он — осел… Вот так. Дай сюда бутылку.

Но Крафт отнял у него бутылку; Эга, сильно побледневший, воззрился на него, потом закричал:

— Дай мне бутылку… дай мне бутылку, или я всажу тебе пулю прямо в сердце… Нет, пули ты не стоишь. Я влеплю тебе пощечину!

Внезапно веки у него сомкнулись, он упал на стул, а со стула — на пол, словно тюк с тряпьем.

— С небес на землю! — невозмутимо произнес Крафт.

Он позвонил в колокольчик; явился слуга, они втроем подняли Эгу. Пока они отводили его в комнату для гостей и освобождали от одеяния Сатаны, Эга не переставая всхлипывал и покрывал слюнявыми поцелуями руки Карлоса, бормоча:

— Ракелочка! Ракелочка, Ракакелочка моя! Любишь ли ты своего звереныша?

Когда Карлос в той же карете возвращался в Лиссабон, дождь уже перестал; ветер очистил небо, и на нем занималась заря.

Наутро, в десять часов, Карлос вновь появился в Оливаесе. Крафт еще не вставал, и Карлос поднялся в комнату к Эге. Окна у него были открыты, и солнечные лучи золотили постель. Эга храпел посреди этого облитого золотом ложа; он лежал на боку, подтянув к животу колени и уткнувшись носом в подушку.