Семейство Шалонских(Из семейной хроники)

И так-то в незатейливых разговорах и в убирании комнат проходили дни наши. Кроили, шили, чистили. Окна вымыли, словно зеркало стали; к Светлому воскресению такой чистки и стирки не бывает, какая шла у нас в ожидании Сереженьки. Когда все, наконец, окончили, матушке показалось, что надо еще кое-что устроить, еще кое-что прибавить — но прошел еще месяц и при всем ее желании найти еще что-нибудь, чем бы позаняться в комнатах, назначенных брату, — ничего не нашлось. Все было готово — прелесть посмотреть. Спальня чистенькая, маленькая, кровать новенькая, покрытая ярких цветов из шемахинского шелку одеялом, а сверху турецкой матушкиной шалью, подаренной отцом, когда он был женихом. Кабинет — на диво. Столы и диваны с полукруглыми из красного дерева спинками, точно римские колесницы, столы все новенькие — так и блестят, а письменный стол уставлен драгоценными безделками. Тогда они казались драгоценными, мы не были избалованы, ни заражены страстью роскоши. «Не только поручику, такой кабинет годился бы генералу», твердили мы. Мы едва ли не каждый день ходили любоваться этим кабинетом, и все вместе, и поочередно. Тянуло нас туда, будто дорогой наш уж приехал и живет там. Всякая из нас принялась за рукоделье. Няня неустанно вязала чулки для своего любимца, бабушка затеяла вязать кошелек из бисера, и мы все по узору нанизывали бисер на длинные шелковинки. Матушка, сгорая от нетерпения, мало работала, не могла и читать, но впадала в раздумье, полное умиления, либо разговаривала вполголоса с няней и бабушкой. Всякий день ждали мы письма, ожидали почтаря (всякий день посылали в Алексин нашего кучера за письмами и звали его почтарем) и, издали завидя его, кричали ему:

— Письма есть?

— Никак нет, — отвечал он, и мы медленно входили по лестнице, и по выражению наших лиц матушка отгадывала, что надо взять терпение и ждать следующей почты.

Однажды утром вместо столько раз слышанного ответа: «никак нет», Иван сказал:

— Писем нет, а посылка есть.

— Где она?

— А вот в телеге, сейчас выну; куда прикажете?

— Неси в диванную.

Ящик небольших размеров, зашитый в какую-то уж слишком красивую клеенку, внесли в комнату и поставили на стол. Все мы столпились вокруг.

— От кого? Кому? Откуда?

Клейма почтового не было. Решились распечатать. Лишь только отворили крышку, как оказалось письмо на имя тетушки Натальи Дмитриевны. Она взяла его, посмотрела и сказала.

— От братца — генерала.

Так звала она, не без гордости, Дмитрия Федоровича, своего двоюродного брата и друга.

— Читай скорее, сестрица, — сказала матушка, изменившись в лице.

Тетушка взглянула на нее и сказала:

— Господь с тобою, что ты!

Она распечатала письмо поспешно, пробежала его глазами, улыбнулась и сказала:

— Братец здоров, пишет несколько строчек, чтобы сказать, что посылает нам гостинцев.

— Об Сереже не пишет.

— Да, приписка — вот гляди, внизу: «Сережу не видал, но слышал, что здоров. У приезжего из их полка офицера справлялся».

Никто, не смотря на любопытство, не прикасался к открытому ящику с гостинцами; сама бабушка, узнав, что ящик прислан тетушке от братца, отошла и села на свое обыкновенное место. Мы все стояли около тетушки, не спуская глаз с ящика. Тетушка, не торопясь, стала выкладывать. Прежде всего лежал четырехугольный французский белый платок, бур-де-суа, с широкою каймою на турецкий манер и с букетами в углах. Он был прислан бабушке. Пекинетовая косынка, шитая золотом, для тети Саши. Она так и заахала, взяла ее двумя пальцами, высоко подняла над головою и в восторге воскликнула:

— Глядите, паутина, паутина! Тонина-то какая! Прелесть-то какая! Милый братец: благодарю вас, сестрица.

— А меня-то за что?

— Ведь это он, все вас любя, нас не забывает.

Затем вынут был ток из пикинета, шитый белыми и золотыми бусами, для матушки. Она взяла его и отложила к стороне безучастно.

— Мне уж не рядиться, — сказала она грустно. — Я и траура-то никогда не сниму.

— Ну уж нет — приедет сынок, не надо его встречать в трауре, — сказала бабушка. — В старое, очень недавнее время, матушка залюбовалась-бы током — но теперь, после своей скорби об отце и тревог о сыне, наряды не шли ей на ум и опостылели; в ней совершилась большая перемена. На дне ящика лежал небольшой, красный, сафьянный футляр, — тетушка открыла его и, не смотря на свою чинность, важность и сдержанность, ахнула.

— Маменька, посмотрите, — сказала она; — ведь это, подлинно, сокровище!

Она вынула небольшие часы, по ребру осыпанные одним рядом баргизы и двумя рядами жемчугу; на эмалевой крышечке, цвету лазурного, изображена была головка херувима, с двумя маленькими, прелестными крылышками. Цепочка часов была из бирюзы и золотых звездочек. И часы, и цепочка были прелестны.

— Он пишет, что купил их для меня в городе Франкфурте-на-Майне и просит носить их. Но как буду я носить такую дорогую и прелестную вещь, — сказала тетушка.

— По праздникам, Наташа, — заметила бабушка, — бережно да аккуратно, так и будут целы.