Семейство Шалонских(Из семейной хроники)

Я сделал всю кампанию с Сергеем Григорьевичем Шалонским, и, поистине, должен сказать: мало встречал столь добрых, честных, храбрых людей, каким был ваш покойный племянник и, горжусь сказать, мой друг и приятель. Он исполнял строго свой служебный долг и вышел невредим из всех сражений, сказать по домашнему, без царапины. Вместе стояли мы при Бородине, Малом Ярославце, Березине; вместе били французов при Лейпциге, Бауцене и Дрездене, и в ту минуту, как почитали себя, так сказать, на пороге родительского дома, в объятиях семейства, он пал от французской пули при незначительной стычке. Еще накануне мы, поздно вечером, разговаривали о наших родителях, и он рассказал мне много подробностей о семействе своем, которое надеялся вскоре увидеть, так как ему был обещан отпуск тотчас по заключении мира. В последнее время он чаще прежнего говаривал о своей матери, старшей сестре и нянюшке, иногда начинал свои о них мне рассказы, то они текли, не прерываясь, далеко за полночь. В самый день смерти, поутру, он укладывал вновь купленные для них обновы и показывал их мне. Внезапное нападение неприятеля застало нас среди сего мирного и, так сказать, семейственного занятия. Мы оба выбежали, застегивая мундиры; полк наш уж строился. Мы заняли места наши. Французская кавалерия атаковала нас, но мы сдержали ее, и она поспешно отступила, после минутной свалки. Когда я мог оглядеться, то увидал кучку около лежавшего офицера. Я подошел, и узнал Сергея; но он уже был мертв. Французская пуля убила его наповал, попав в самое сердце. Кроме него раненых не было, но был убит рядовой Кузьма Савелов. В тот же день, так как нам приказано было выступать, Сергея Григорьевича и рядового Савелова похоронили с воинскими почестями близ католической церкви той деревни, где мы стояли. Искренние слезы пролились — на могилу Сергея Григорьевича, ибо он был любим и товарищами, и подчиненными. Зная, что семейство Сергея Григорьевича еще недавно оплакивало потерю супруга и отца, я не смею быть вестником нового, рокового удара, и беру смелость отнестись к вам, как к близкому родственнику. Вам подобает известить их о постигшем их несчастий. Ваше Превосходительство, не посетуете на меня, что я счел своим долгом почтеннейше известить вас о сем для вас и, смею сказать, для меня горестном событии. Конечно, мое дружеское чувство мало значит перед горестию родных, но могу вас уверить, что такова была моя дружба и уважение к покойному Сергею Григорьевичу, что и мое сердце уязвлено чувствительно сею потерею.

С истинным почтением и таковою же преданностию, имею честь быть,

Вашего Превосходительства,

Милостивый Государь,

покорнейшим слугою

Петром Семигорским».

^{«…Французская пуля убила его наповал…»}

Пришедши в себя, матушка, по милости Божией, не потеряла рассудка, чего мы очень страшились, но потеряла силы свои. Она не могла подняться с постели и лежала недвижимо, закрыв глаза. Поутру надо было объявить бабушке ужасную весть. Мы так боялись этой минуты, что забыли о собственной горести, в особенности я боялась за бабушку, любя ее горячо. Она встала рано и, но обыкновению, вышла в диванную. Там никого еще не было. Ей подали чай.

— Что с тобою, Федосья, — спросила она у своей калмычки, смущенное лицо которой заметила.

— Ничего, — ответила та довольно твердо, и бабушка, покачав головой, принялась за вязанье своего кошелька. Как тяжело мне было видеть этот кошелек в ее руках — она вязала его брату; я стояла за дверью, не имея духу войти. Пришли тетушки, и все мы вошли вместе. Тетушка Наталья Дмитриевна приехала рано утром.

— Что так поздно, нынче, — сказала бабушка, не спуская глаз с работы, — ты верно устала с дороги, Наташа. Где нитки бисера? Дайте, вы знаете, я спешу.

Тетушка подошла здороваться, целовать ее руку, бабушка взглянула на нее, и кошелек упал на ее колени.

— Что с тобою? Что с вами? — воскликнула она, испуганно оглядывая нас.

Мы молчали.

— Говорите скорее, не мучьте меня. Случилось что?

— Варенька больна, — сказала тетушка.

— Варенька! — и растерянная бабушка встала. — Варенька! что с ней, где она?

Бабушка поспешно пошла в комнату матушки.

— Боже мой, — сказала мне тетушка, идя за бабушкой, — маменьку туда допустить нельзя, но как я скажу ей, как? В ее лета, так, вдруг… — и тетушка с отчаянием схватила себя за голову. Я не помню, что со мною сталось, но с решимостию, до тех пор мне неизвестной, я бросилась к бабушке и остановила ее.

— Туда нельзя войти, бабушка, — сказала я твердо.

Но бабушка отстранила меня рукою и хотела пройти. Я упала перед ней на колени, заграждая ей дорогу и обняла ее. Она остановилась, побледнела как полотно, и сказала тихо, прерывавшимся голосом:

— Она… жива, или ум…

— Нет, нет, жива… но брат… Сереженька….

— Боже, Господи! Что?

— Умер, убит.

Бабушка опустилась в близ стоящее кресла. Все молчали. Тишина мертвая. Наконец, бабушка перекрестилась, и с восклицанием:

— Матерь Божия, помоги несчастной матери, ты мать, помоги ей! — опустилась на колени.