Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— У Дмитрия, вашего сына, есть такое особенное выражение: привязка объекта к месту… Так вот, Василий Максимович, объект мясопромышленного комплекса не только утвержден, но и накрепко привязан к месту, отвязать его ни я, ни кто другой уже не может. К тому же место облюбовали специалисты вместе с вашим сыном, архитектурный проект, смета, проектное задание на нынешний год тоже утверждены, и я уверяю вас, батя, пересматривать и изменять их никто не станет. Понятно?

— Нет, Михайло, что там ни толкуй, а мне это непонятно… Сердце и разум не принимают… Ну, прощай покедова.

Ударяя картузом о ладонь, Василий Максимович направился к выходу.

«Обиделся старик. А в чем моя вина перед ним? Да и чего обижаться?» — подумал Барсуков и, наклонившись к микрофону и нажав кнопку, сказал:

— Прошу Овчинниковых.

Лодка-плоскодонка покачивалась, как бы желая успокоить сидевшего в ней Василия Максимовича. Уронив голову на грудь, он тоскливо смотрел на замедленное течение. Знал, что в горах давно уже не гремели грозы, не поливали дожди и Кубань заметно обмелела. Ее берега поднялись, сурово чернея кореньями и камнями, вербы, что еще не так давно по пояс бродили в воде, словно бы подросли, вытянулись, их стволы снизу были грязные, с клочками высохших водорослей.

Вода убавилась, и рыба не шла в верши, — наверное, уплыла в низовье, в заросшие камышом плавни. В ведерке метались два голавля да резвилась, звеня о жесть хвостами, юркая плотва. «Надо убирать верши, кончилась моя рыбалка, — думал Василий Максимович, не отводя взгляда от воды, а мысли сами по себе возвращались к холмам. — Беда в том, что настоящий разговор с Барсуковым у меня не получился. В мечтах я говорун, могу хоть с кем поспорить и все высказать, а вот в яви не смог, слов не хватило. Выходит, ни холмы, ни ковыль, ни маки никому нынче не нужны. Требуется мясо… А сердце болит, ноет. Нутром чую: не прав Михайло. Ить не одним же богатством живут люди. Как же нам теперь обходиться без холмов? Сколько годов стояли они добрыми нашими соседями, и теперь их не станет… Все уже, оказывается, решено, все попривязано, пристегнуто, и отстегнуть, отвязать нельзя… А может, можно? Пойду к Солодову. С ним я прошел войну, с ним мне надо по душам потолковать. Не подсобит Солодов — отправлюсь в Степновск. К сыну Дмитрию обращусь: так и так, сынок… Неужели родного батька не послушается? Попрошу Никитина, вот как только покончим с зябью, пусть за меня поработает, а я займусь хлопотами… Эх, холмы, холмы, как же без вас»…

Небо над рекой опрокинулось, чистое, без единого облачка. Солнце поднялось высоко, под его лучами вода пламенела, искрилась серебром. Там, где Кубань круто поворачивала, берег был обрывист, к нему черным кушаком подходило шоссе, а дальше, сколько охватывал глаз, распластались поля и поля, и курилась над ними сизая дымка марева. И вдруг Василий Максимович увидел, как мимо лодки, откуда ни возьмись, проплыла гусыня с выводком пушистых гусят. Совсем еще крохотные, как желтые комочки, они легко держались на воде, старались опередить свою мамашу. Василий Максимович невольно залюбовался гусятами, их розовыми, старательно работавшими в воде лапками и улыбнулся в усы. Задумчиво провожал глазами гусыню-мать, гордо поднявшую голову и смотревшую по сторонам, словно боясь, как бы какой шустрый малец не отстал на быстрине. Думал, что тут, на реке, глядя на гусят, он избавится от грустных мыслей. А на душе было все так же неспокойно, и теперь уже тревожили не холмы, а странная, не понятная ему встреча с Барсуковым. Получилась эта встреча не такая, какой бы ей нужно было быть. «Не понравился мне сегодня Михайло, увидел я в нем что-то такое, чего раньше не видал и не замечал, и, может, через то и разговор у нас не получился, — думал Василий Максимович, все еще глядя на уплывавший по течению гусиный выводок. — Да, сильно переменился Михайло, сделался не человеком, а персоной. О чем бы ни толковал, а на языке то „я“, то „мне“, будто в Холмогорской он живет один, без людей. Нехорошо… И когда это он научился якать? Вырос же в моей семье, был парень что надо: и скромный, и послушный, и в учебе прилежный. Да и опосля, когда уже стал председателем, хорошо трудился, старался, сумел и хозяйство наладить, и станицу обновить, а вот сам за эти годы, выходит, испортился. В „Холмах“ завел порядки, чтоб все делалось по его приказу, сидит за столом и по проводам командует, будто это уже и не колхоз, а его вотчина… Нехорошо… И как это раньше ничего плохого в нем я не замечал, а сегодня вдруг заметил? Нет, не тот уже Михайло, каким он был, не тот. Неужели этих перемен в нем не видит Даша? Она же с ним рядом, и кому-кому, а Даше надо бы это видеть»…

22