Семеро братьев

И тут же гроза разразилась. Жена подскочила к нему, крикнула: «Где ты шлялся, окаянный?» — и, точно огненные вспышки, посыпались на Тимо справа и слева пощечины. Вскоре, однако, шлепки утихли, воцарилась гнетущая тишина: то баба вцепилась ему в волосы, отчего весь мир закружился в его глазах. Но наконец обозлился и Тимо и со взъерошенной головой, красный как перец, схватил своими сильными руками жену за локти, посадил на лавку и, крепко держа ее, сказал расходившейся бабе: «Видала? А если я задам тебе трепку, да по-настоящему, по-мужски, ослица ты молодая? Думаешь, так и будешь колотить меня? Эге, ошибаешься! Не всякому я позволю таскать себя за волосы, и уж никак не бабе. Я, черт возьми, мужик с характером, и в последнее время он частенько дает о себе знать — ничего не поделаешь. Да, да, смотри, как бы я и сейчас не проучил тебя малость!» Так Тимо стращал бабу, но угроз своих не исполнил. Возможно, пожалел: все-таки он сильно любил жену. А та закричала: «Отпусти, проклятый! Отпусти сейчас же!» Тимо растерялся, не зная, отпускать или не отпускать ее. А баба опять завопила громче прежнего. Тимо разжал пальцы — и она тотчас же снова вцепилась ему в волосы. Тогда он возмутился, возмутился не на шутку и, решив: «Черт с тобой!» — гордо направился к двери. Но слишком медленно: баба налетела на него, как ястреб на красноперого глухаря, — только перья летят по воздуху. Но Тимо и ухом не повел и шествовал дальше; лишь на пороге сеней отстала жена, грозясь еще проучить его. А Тимо степенно сошел с крыльца и проговорил: «Вот как я баб учу!»

Он скрылся за зарослями хмеля, а оттуда, хитро ухмыляясь во весь рот, быстренько повернул к конюшне, поднялся на сеновал и, сбросив в стойла лошадям две-три охапки сена, растянулся на мягком, шуршащем ложе. Немного поразмыслив о «буйном нраве» своей супруги, он крепко заснул.

Наступила ночь, холодная, с заморозком, а Тимо все не возвращался. Сильно встревоженная, легла хозяйка в постель; душа ее была полна мрачных мыслей о муже: «Уж не повесился ли этот сумасшедший? Или в сердцах бросился в родник на лугу Нумменнийтту? А, может, заснул в лесу; и еще отморозит себе, бедняжка, и нос, и руки, и ноги». Так она раздумывала и под конец залилась горькими слезами: одной, без милого муженька, в постели было так сиротливо! Время тянулось мучительно долго, минута за минутой; она вздыхала, всхлипывала и чутко прислушивалась, не раздастся ли стук на крыльце или в сенях. Но проходила ночь, а шагов все не было. Наконец она встала, оделась, зажгла жестяной фонарь и собралась на поиски пропавшего. Однако идти в темень одной было страшно, она всегда боялась домовых, призраков и привидений. Ее пугала и собственная баня, где недавно умер нищий старик, седобородый Ийсакки Хонкамяки. И потому она разбудила служанку Тааву, чтоб идти вместе. Таава встала, оделась и, злая и недовольная, вышла за хозяйкой в холодную, глухую ночь. Сначала они обыскали баню, потом овин, но тщетно. Затем опять вернулись во двор, и хозяйка со слезами в голосе принялась звать мужа. Она надрывалась изо всех сил, и гулкое эхо откликалось в лесу и в дальнем овине, стоявшем на гладкой скале. Наконец они услышали в ответ какое-то хриплое бормотанье с сеновала и бросились туда. Хозяйка с фонарем в руках поднялась по лесенке и нашла Тимо, который спросонья уставился на нее, точно спасенный от волков старый баран: он не идет под защиту человека, вырвавшего его из пасти зверей, а вдруг, как очумелый, мчится вслед за волками, потом остановится, топнет и вытаращит глаза. Так и Тимо глядел теперь, не узнавая собственной жены, — верно, еще не весь хмель вышел у него из головы.

Ж е н а. Что ты здесь сидишь? Идем в избу. Зачем же тебе, божье создание, корчиться тут на морозе? Идем в избу, Тимо!

Т и м о. А вы кто такая, собственно?

Ж е н а. Господи помилуй! Неужто ты до того дошел, что и меня не узнаешь? О-ох! Вот так-то, вот так-то и опутывает дьявол бедного человека. О-ох!

Т и м о. Чего вы тут плачете? Кто вы такая, собственно?

Ж е н а. Боже ты мой! Ой-ой-ой! Тимо, Тимо!

Т и м о. А?

Ж е н а. Ты больше не узнаешь меня? Ведь я Улла, твоя жена!

Т и м о. Вот как! И в самом деле.

Ж е н а. Идем в избу, и не валяйся тут на холодном сеновале. Ох ты, горемыка!

Т и м о. Стало быть, хозяин уж и на сеновале поспал! Ну, не реви да не болтай глупостей. Мне тут и горя было мало.

С л у ж а н к а. Вот окаянные, даже поспать бедной служанке не дадут! Шарь тут по углам да ищи его, пьяную свинью.

Ж е н а. Идем же! Давай сюда руку и спускайся вниз.

С л у ж а н к а. Еще за руку его веди. Взяла бы я тебя за ноги — полетел бы, что мякина на ветру.

Т и м о. Чего это Таава там кипятится? Замолчи, девка, ведь беды-то у нас ни на горошину.

С л у ж а н к а. Я б тебя живо засыпала горошинами, будь я черным бараном, — не пожалела бы для тебя.

Ж е н а. Перестань сейчас же да подержи фонарь. А ты чего не вылезаешь?

Т и м о. Да я иду, иду потихонечку. Ступайте в избу.