Семья Малаволья

Весь вечер при ярком лунном свете смеялись и пили на дворе Малаволья, и уже позднее, когда все устали и лениво пожевывали каленые бобы, а некоторые, прислонившись к стене, напевали вполголоса, пришли рассказать историю, принесенную в деревню двумя шедшими в отпуск моряками. Хозяин Фортунато ушел рано и увел с собой Брази в новом костюме.

— Бедные эти Малаволья! — сказал он, встретив на площади Деревянного Колокола, — и посылает же им испытания бог! Точно их сглазили.

Дядюшка Крочифиссо молчал и почесывал голову. Он больше не вмешивался в это, он умыл себе руки. Теперь это дело Пьедипапера; но ему это было неприятно, по совести говоря.

На следующий день начались разговоры, что в море у Триеста произошло сражение между нашими судами и вражескими, а кто были эти враги, никто не знал, — и говорили, что погибло много людей; кто рассказывал на один лад, а кто на другой, отдельными случаями, вразбивку, пережевывая слова. Приходили соседки, держа руки под передником, и спрашивали куму Маруццу, был ли там ее Лука, и, прежде чем уйти, смотрели на нее во все глаза. Бедная женщина снова стояла на пороге, как всегда, когда случалось несчастье, и поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, от одного конца улицы к другому, точно раньше обычного ожидала возвращения с моря свекра с мальчиками. Соседки также спрашивали, писал ли Лука или уже давно не было от него писем. Действительно, она и не подумала о письмах; и всю ночь она не могла сомкнуть глаз, и мысли ее все время были там, в море у Триеста, где случилось это несчастье, и все время видела она своего сына, бледного и неподвижного, который смотрел на нее такими широко-раскрытыми и блестящими глазами и все время говорил — да! как тогда, когда его отправляли в солдаты, — и сама она чувствовала такую жажду, так она сжигала ее, что этого нельзя было высказать словами. Среди всех рассказов, ходивших по деревне и которые приходили ей передать, больше всего ей запал в память рассказ про одного из этих моряков, которого выловили двенадцать часов спустя, когда его уже готовы были сожрать акулы, и который умирал от жажды посреди всей этой воды. Тогда Длинная, думая об этом человеке, умиравшем от жажды среди всей этой воды, не могла удержаться и прилипала к кувшину, точно сжигающая жажда эта была внутри у нее самой, и в темноте широко раскрывала глаза, перед которыми все время стоял этот человек.

Следующие дни, однако, никто больше не говорил о случившемся, но, так как письмо не приходило, у Длинной нехватало духу ни работать ни оставаться дома; она все время ходила поговорить от одних дверей к другим, точно в поисках за тем, что хотела узнать.

— Видели вы кошку, когда она потеряла своих котят? — говорили соседки. Однако письма не было. Хозяин ’Нтони тоже не ходил уже в море и, как собачонка, все время не отлучался от снохи. Некоторые ’ говорили ему: — Поезжайте в Катанию, город это большой, и что-нибудь вам да скажут.

В большом городе бедный старик чувствовал себя затерянным хуже, чем ночью в море, и не знал, куда повернуть руль. Наконец его пожалели и сказали, чтобы он шел к капитану порта, потому что у него-то должны быть сведения. Там, после того как его погоняли от Ирода к Пилату, принялись перелистывать какие-то книги и водить пальцем в списке умерших. Когда дошли до одного имени, Длинная, плохо расслышавшая, потому что у нее шумело в ушах, и слушавшая вся белая, как эти бумаги, медленно-медленно, полумертвая скользнула на землю.

— Прошло уже больше сорока дней, — заключил чиновник, закрывая списки. — Это было в Лиссе; а вы еще ничего не знали?

Длинную привезли домой на повозке, и она несколько дней была больна. С тех пор она начала усердно молиться скорбящей божьей матери, находившейся на алтаре церковки, и ей казалось, что это длинное тело, растянувшееся на коленях матери, с почерневшими ребрами и коленями, красными от крови, было изображение ее Луки, и она чувствовала, как ее сердце пронзали все эти серебряные мечи, вонзавшиеся в сердце мадонны. Каждый вечер, когда женщины приходили за благословением, и кум Чирино, давая знак, что запирает, звенел ключами, всегда видели ее тут, на этом месте, стоящей на коленях, и стали и ее также называть «скорбящей матерью».

— Она права, — говорили на селе. — Лука скоро вернулся бы и заработал бы себе свои тридцать сольди в день. «Когда корабль разбит, противен всякий ветер».

— Видели вы хозяина ’Нтони? — добавлял Пьедипапера, — после несчастья с внуком он стал, точь в точь, похож на сыча. Теперь дом у кизилевого дерева действительно протекает со всех сторон, как разорванный башмак, и каждый честный человек должен оберегать свои интересы.

Цуппида продолжала дуться и ворчать, что теперь вся семья осталась на руках у ’Нтони. Теперь девушка подумает прежде, чем брать его себе в мужья, — Чего же ты сердишься на этого бедного парня? — спрашивал мастер Бастьяно.