Он удивлён, он подметил в выражении её сомкнутых губ, в её взгляде какую-то безысходную грусть и в то же время странный блеск, какое-то возбуждение, похожее на безумную надежду. В её чувствах для него нет места. Внезапная досада овладевает им, и он решительно поднимает голову. Досада, отчаяние? Отчаяние побеждает: горло его сжимается, на глазах слёзы. И на этот раз он даже не пытается удержать их или скрыть: может быть, они даже помогут ему одолеть её непонятное упорство…
Жиз действительно очень взволнована. Она никогда не видела Антуана плачущим, даже не представляла себе, что он может плакать. Она старается не смотреть на него. Ведь она чувствует к нему нежную и глубокую привязанность, всегда, всегда думает о нём с каким-то внутренним порывом, энтузиазмом. В течение трёх лет он был единственной её поддержкой, сильным, испытанным товарищем, чья близость стала единственным утешением её жизни. Зачем же теперь вместо восхищения и доверия он требует от неё чего-то другого? Почему она не может больше выказывать ему сестринские чувства?
А в передней раздаётся звонок. Антуан машинально прислушивается. Кто-то стукнул дверью; затем снова тишина.
Неподвижно, молча сидят они друг подле друга, и их мысли, такие несходные, всё мчатся и мчатся вперёд…
Наконец телефонный звонок. В передней раздаются шаги. Леон приоткрывает дверь.
— Это от господина Тибо, барышня. Пришёл доктор Теривье.
Жиз сразу же поднимается с места.
Антуан усталым голосом подзывает Леона:
— Сколько человек в приёмной?
— Четверо.
Антуан, в свою очередь, поднимается. Жизнь вступает в свои права. «А Рюмель-то ждёт, что я приду без десяти пять…» — вспоминает он.
Не приближаясь к нему, Жиз говорит:
— Мне нужно торопиться, Антуан… Прощай.
Он как-то странно улыбается и пожимает плечами:
— Ну что ж, иди… Негритяночка!
И его собственная интонация напоминает ему прощальные слова отца: «Ну иди, дорогой!» Неприятное сопоставление…
И он добавляет совсем другим тоном:
— Не передашь ли ты Теривье, что в данную минуту я не могу отлучиться? Если он хочет поговорить со мной, пусть зайдёт сюда, когда будет спускаться вниз. Хорошо?
Она кивает головой и открывает дверь; затем, словно приняв внезапное решение, оборачивается к Антуану… Но нет… Что она может ему сказать? Раз ей нельзя поведать ему
— Лифт спускается, — говорит Леон. — Не угодно ли барышне подождать?
Она отрицательно качает головой и начинает подниматься по лестнице. Медленно, так как настроение у неё подавленное. Вся её энергия теперь сосредоточена на одной, одной только мысли: «Лондон! Да, уехать как можно скорее, не дожидаясь конца отпуска! Ах, если бы Антуан знал, что значит для неё это пребывание за Ла-Маншем!»
Два года тому назад, в одно сентябрьское утро (через десять месяцев после исчезновения Жака) мезон-лаффитский почтальон, которого Жиз случайно встретила в саду, передал ей корзину с этикеткой одного из лондонских цветочных магазинов, адресованную на её имя. В изумлении, предчувствуя что-то важное, она, никем не замеченная, прошла к себе в комнату, развязала шнурок, сорвала крышку и чуть не упала в обморок, увидев простой букет роз на ложе из влажного мха. Жак! Их розы! Пурпурные розы, маленькие пурпурные розы с чёрной сердцевиной, совсем такие же, как те! Сентябрь, как раз годовщина! Смысл этой анонимной посылки был для неё так же ясен, как смысл шифрованной телеграммы, к которой она имела бы ключ. Жак не умер! Г‑н Тибо ошибается. Жак живёт в Англии!