Семья Тибо.Том 1

— В тысяча восемьсот девяносто шестом году, доктор, мне исполнился сорок один год, и я был преподавателем в Версале. — Внезапно его голос стал неуверенным. — Я был женихом, — сказал он как-то протяжно; эти три слова вышли у него удивительно звонкими, словно ноты арпеджио. — Он продолжал более твёрдым голосом: — При этом я был ярым сторонником капитана Дрейфуса. Вы слишком молоды, доктор, и не переживали в своё время этой драмы совести… (Он произнёс «трам-мы», с какой-то хриплой и несколько торжественной интонацией.) Но вы хорошо знаете, что в те времена трудно было состоять на государственной службе и быть в то же время воинствующим дрейфусаром. — Тут он прибавил: — Я принадлежал к тем, кто не боялся скомпрометировать себя. — Тон его был сдержанный, без всякой бравады, но достаточно твёрдый, чтобы Антуан мог догадаться, как велики были пятнадцать лет назад неосторожность, энергия и вера этого спокойного старика с выпуклым лбом, упрямым подбородком и глазами, до сих пор ещё полными тёмного блеска.

— Всё это, — продолжал г‑н Эрнст, — я говорю вам для того, чтобы вы поняли, почему в начале девяносто шестого — девяносто седьмого учебного года я оказался в изгнании преподавателем Алжирского лицея. Что же касается моей женитьбы, — прошептал он мягко, — то у брата моей невесты, её единственного близкого родственника, морского офицера, — правда, торгового флота, но это всё равно, — убеждения были противоположные, и наша помолвка расстроилась.

Видно было, что он старается беспристрастно излагать факты. Голос его зазвучал глуше:

— Через четыре месяца после приезда в Африку я заметил, что… я болен. — Тут его голос опять дрогнул, но он быстро овладел собой. — Не надо бояться слов: у меня оказался сифилис.

«Вот оно что, — подумал Антуан. — Малыш… понимаю…»

— Я сейчас же обратился к нескольким профессорам Алжирского медицинского факультета и по их совету доверил своё лечение лучшему из тамошних специалистов. — Он поколебался, прежде чем назвать имя. — Некий доктор Лор; с его работами вы, может быть, знакомы? — спросил он, не глядя на Антуана. — Болезнь была захвачена в самом начале, при появлении первых признаков. Я человек, способный точно выполнять все врачебные предписания. Даже самые суровые. Я делал всё, что требовалось. Когда меня снова вызвали в Париж — через четыре года, после того как дело Дрейфуса заглохло, — доктор Лор категорически заявил мне, что уже в течение целого года считает меня совершенно здоровым. Я поверил ему. И действительно, впоследствии не наблюдалось ничего особенного, ни малейшей угрозы рецидива.

Он спокойно повернул голову, стараясь уловить взгляд Антуана. Тот знаком показал, что продолжает внимательно слушать.

Впрочем, он не только слушал, он ещё и наблюдал своего собеседника. По внешнему виду, по манерам, он угадывал честный трудовой путь скромного преподавателя немецкого языка. Ему приходилось уже сталкиваться с подобными людьми. Было ясно видно, что этот был выше своего ремесла. Чувствовалось также, что он давно уже привык к той благородной сдержанности, к которой вынуждает избранные натуры стеснённое материальное положение, жизнь, полная неблагодарного, плохо вознаграждаемого труда, но принятая от всего сердца, верного и твёрдого. Тон, которым он сообщил о разрыве своей помолвки, ясно говорил о том, какую роль в его одинокой жизни сыграла эта неудачная любовь; к тому же во взоре его порой светилось сдержанное пламя, в котором можно было прочесть волнующее доказательство того, что этот седеющий magister [60] способен на такую же свежесть чувств, как любой юноша.

— Через шесть лет после моего возвращения во Францию, — продолжал он, — невеста моя потеряла своего брата. — Он стал искать слова и под конец просто прошептал: — Мы снова встретились…

На этот раз волнение заставило его замолчать.

Антуан, опустив голову и не решаясь вмешаться, ждал продолжения. Он был поражён, услышав, как поднялся внезапно голос этого человека, зазвучав тоской и беспокойством:

— Не знаю, доктор, что вы скажете о моём поступке… Эта болезнь и лечение были уже историей десятилетней давности, — я уж и забыл о них… Мне перевалило за пятьдесят… — Он вздохнул. — Всю жизнь я страдал от одиночества… Я говорю бессвязно, доктор…

Антуан поднял глаза. Он понял всё, прежде чем увидел лицо собеседника. Быть человеком науки и иметь сыном умственного калеку — уже это одно представлялось страшным испытанием. Но и оно было пустяком рядом с пыткой отца, который сознаёт себя единственным виновником беды и, терзаемый укорами совести, бессильный чем-либо помочь, вынужден быть свидетелем несчастья, которое сам же вызвал.

Эрнст разбитым голосом продолжал объяснять: