Семья Тибо.Том 1

Сердце Антуана упало. Скажи Жак просто: «Прошу тебя, поезжай без меня», — он без слов обнял бы брата и тут же отправился в обратный путь без него.

Первым нарушил молчание Жак. Переменив ботинки и заперев чемодан, он подошёл к Антуану.

— Знаешь, уже семь часов. Пора идти.

Ничего не ответив, Антуан стал собираться и спросил:

— Помочь тебе?

— Нет, спасибо.

Говорили они вполголоса, не так громко, как днём.

— Дай-ка мне твой чемодан.

— Да он не тяжёлый… Иди вперёд…

Они бесшумно покинули комнату. Антуан вышел первым. И услышал за спиной, как Жак повернул выключатель и осторожно прикрыл за собой дверь.

В вокзальном буфете они пообедали на скорую руку. Жак почти всё время молчал, еле притрагивался к пище, а Антуан, озабоченный не меньше брата, не нарушал молчания и даже не пытался притворяться.

Поезд уже стоял у перрона. Ожидая посадки, братья прошлись вдоль состава. Из туннеля без перерыва валили пассажиры.

— В поезде, очевидно, будет теснотища ужасная, — заметил Антуан.

Жак не ответил. Но вдруг сообщил:

— Вот уже два года и семь месяцев, как я живу здесь.

— В Лозанне?

— Нет… Живу в Швейцарии. — Они прошли несколько шагов, и Жак пробормотал: — Моя чудесная весна тысяча девятьсот одиннадцатого года…

Они прошлись ещё раз от паровоза до хвоста поезда, оба молчали. Очевидно, Жак думал всё о том же, потому что у него как-то само собой вырвалось:

— У меня в Германии были такие мигрени, что я буквально на всём экономил, лишь бы удрать, удрать в Швейцарию, на свежий воздух. Приехал я сюда в самый разгар весны, в мае. В горы. В Мюлленберг, это в кантоне Люцерн.

— Значит, Мюлленберг…

— Да, там я написал почти все стихи, которые печатал под псевдонимом «Мюлленберг». В то время я очень много работал.

— И долго ты там жил?

— Полгода. У одних фермеров. У двух бездетных старичков. Чудеснейшие полгода. Какая там весна, какое лето! В первый же день приезда меня очаровал вид из окна. Пейзаж широкий, чуть волнообразный, — простые линии изумительного благородства! Уходил с утра, а возвращался только к вечеру. Луга все в цвету, дикие пчёлы, огромные пастбища на склонах, коровы, через ручьи перекинуты деревянные мостики. Я бродил, я работал на ходу, бродил целыми днями, а иногда и вечерами, даже ночами, ночами… — Жак медленно поднял руку, она описала в воздухе кривую линию и упала.

— Ну, а твои мигрени?

— Знаешь, мне сразу стало много легче, как только я сюда приехал. Меня Мюлленберг исцелил. Скажу больше, никогда у меня не было такой лёгкой, ничем не стеснённой головы! — Он улыбнулся своим воспоминаниям. — Лёгкой и, однако, полной мыслей, планов, безумств… Думаю даже, всё, что мне удастся написать в течение моей жизни, зародилось именно там, на этом чистом воздухе, в то лето. Помню дни, когда я находился в состоянии такого восторга… В эти-то дни я по-настоящему познал хмель подлинного счастья!.. Бывало — стыдно признаться — бывало, я прыгал, бегал как ошалелый, а потом бросался ничком на траву и рыдал, сладостно рыдал. Думаешь, преувеличиваю? Нет, чистая правда, помню даже, в иные дни, когда слишком наревусь, я нарочно шёл домой кружным путём, чтобы промыть глаза в ручейке, — я его обнаружил в горах… — Жак потупился, прошёл несколько шагов молча, потом повторил, так и не подняв головы: — Да, прошло уже два с половиной года.

Он промолчал до самого отхода поезда.

Когда поезд, не дав свистка, отошёл от дебаркадера с неумолимой уверенностью, с пассивной мощью механизма, пущенного в ход расписанием, Жак сухими глазами стал смотреть, как исчезает из глаз опустевший перрон, как пробегает мимо окон, всё убыстряя темп, предместье, истыканное точечками огней, потом всё скрыла темнота, и он почувствовал, что его, беззащитного, несёт куда-то во мрак.

Взгляд его, минуя незнакомых людей, теснившихся вокруг, искал Антуана, который, стоя к нему спиной в коридоре, всего в нескольких шагах, казалось, тоже блуждает взором в тёмных полях. Жака снова охватило желание ощутить близость брата и всё та же настоятельная потребность открыть ему душу.

Ему удалось, скользя между пассажирами, добраться до Антуана, и он дотронулся до его плеча.

Антуан, зажатый людьми и чемоданами, загромождавшими проход, решил, что Жак просто хочет сказать ему что-то, поэтому он даже не повернулся к нему, а только нагнул шею и голову. В этом коридоре, куда их загнали, как загоняют скот, под треньканье покачивающегося на рельсах вагона, Жак, прижав губы к уху Антуана, прошептал:

— Антуан, послушай, ты должен знать… В первое время я вёл… я вёл…